Колдуны и министры

В этот раз, говорят, гуси промолчали. Собор использовал этот факт и опубликовал указ, лживо утверждавший, что гуси промолчали, не увидев врага в собственном народе. Но дело, конечно, было вовсе не в этом: настоящих волшебных гусей украли по распоряжению Мнадеса, а взамен поставили деревянных, крашеных серебряною краской.

Государь Варназд, извещенный о мятеже, велел Киссуру наказать зачинщиков и проявить милосердие к народу.

Итак, Государственный Совет собрался в Голубом Зале. Стены залы были отделаны голубой сосной, триста лет назад посаженной богами в чахарских горах для этого зала, и на стенах были вырезаны с божественным умением рисунки, подобные окнам в иной мир, и изображен город, начальствующий над ойкуменой: маленькие люди, большие здания и государь, головою достигающий облаков. На стенах зала было особенно хорошо видно, что один мизинец государя больше, чем все тело башмачника или ткача. Зал был разделен на три пролета. С потолка свисали цветочные шары в серебряных корзинах и светильники в виде солнца и двух дун, и каждое утро чиновник, заведовавший солнцем, наливал в солнце новое масло.

Государя Варназда не было на совете; он сказал, что устал от глупой болтовни, но Чареника и другие члены совета выразительно косились на тяжелый бархатный занавес в правом углу зала. Киссура тоже не было – он сказал, что не собирается колотить противника языком, потому что, как ни колоти противника языком, он все равно не признает себя побежденным, пока не отрубишь ему голову, – и ушел проверять посты на внешней стене.

Здесь, в Голубом Зале, где солнце, в которое по утрам наливал масло особый чиновник, можно было потрогать рукою, эти посты надо рвом, где плавали арбузные корки, выглядели ужасно нелепо.

Члены государственного совета были расстроены, и более всех – Чареника. От всего случившегося у него заболели сердце и почки, а когда у Чареники болело сердце, врач запрещал ему его любимый яичный пирог и многое другое. А больше всего на свете Чареника любил делать деньги и есть яичный пирог, и теперь он тосковал о яичном пироге, и от этого сердце его болело еще больше.

– Все это, – сказал господин Харшад, глава почтового ведомства и раскаявшийся заговорщик, – недоразумение и проделки Андарза! По воле государя восходит солнце и птицы начинают вить гнезда: что за негодяи смутили народ!

И господин Харшад покосился на брахатный занавес, на котором достоверно было показано, как по воле государя восходит солнце. Из-за занавеса послышался стук передвигаемого кресла.

– Ба, – сказал Алдон, варвар и вассал Киссура., – про солнце я и без вас знаю. А вот во дворец пришли беженцы из нашей слободы, две тысячи. Вы подпишите, где их кормить, а то я собью замок не с того амбара.

Тут поднялся господин Даян. Это был один из самых честных чиновников во дворце и глава комиссии по выработке нового уложения законов. Господин Нан держал его за глупость и посылал по провинциям, и тот писал отчеты столь глупые, что их принимали за шифровки.

– Бунтовщики, – сказал господин Даян, – требуют суда присяжных, а как эти присяжные расследовали дело про убитую мангусту? Они повесили на площади шестерых стражников, а у ног их положили, в доказательство преступления, пять убитых мангуст, и шестую, впопыхах, кошку!

Кто-то засмеялся над народной глупостью.

– Разве неясно, что мангусту зарыл сам Лахут?! – вскричал министр дорог и каналов.

– Святые, – сказал наставительно господин Хардаш, – это люди, от которых одни неприятности.

И все члены совета почему-то посмотрели на Арфарру, как коза на капусту. Господин Чареника опять вспомнил про яичный пирог, у него заныло в груди, и он сказал:

– Этот бунт разбил мое сердце.

Арфарра усмехнулся и сказал:

– Если вы хотите оправдать городскую стражу в глазах народа, не стоит проводить формальное расследование. Лучше объяснить народу, что у Шиманы рыбья чешуя на боках.

Помолчал и добавил:

– Кстати, мангусту зарыл не святой Лахут. Ее убили варвары. Правда, Алдон?

Старый варвар побагровел и стал есть руки со страху.

– В Горном Варнарайне есть поверие, – продолжал Арфарра, – надо взять живого бога, мангусту или тайру, прибить к куску дерева, расстрелять из луков с подобающими заклинаниями и закопать на перекрестке. Каждая стрела, попавшая в зверька, бьет потом без промаха, а люди с такими стрелами считают себя вассалами убитой мангусты.

За занавесом что-то покатилось по полу. Все-таки мангуста – действительно образ государя!

Тут другой чиновник, из тех, что имел привычку кувыркаться во взглядах, сказал:

– Господин Нан поощрял богачей, а те закабаляли простой народ. Нынче, ужаснувшись аресту своего покровителя, они толкнули простой народ на мятеж. Надо обещать народу, что мы накажем богачей и продажных чиновников, а имущество их вернем народу и государю, и все успокоится.

Все в ужасе попрятали глаза.