Колдуны и министры

А Киссур велел горожанам встать на колени, скрутил их петицию в узел и хлестал их по рожам этой петицией, пока государь на него не раскричался. Тогда Киссур велел увести депутатов и повесить их на яшмовых воротах, потому что, как он выразился, ласку, забравшуюся в курятник, вешают без суда.

* * *

Чареника еще стоял в зале Ста Полей, у самой стены, бледный и оглушенный. Кто-то тронул его за плечо: это был Арфарра. Старик холодно улыбнулся и сказал:

– Прошу вашего извинения за то, что не посвятил вас в свои планы и отказался давеча предоставить документы, касающиеся Шиманы, – но видите: все вышло как нельзя лучше.

Чареника вздохнул и упал на руки подбежавшего стражника. Стражник вытянулся, ожидая, что Арфарра прикажет выволочь Чаренику во двор и повесить вместе с делегацией, но Арфарра ничего такого не приказал, и Чаренику отнесли в постель.

А Арфарра медленно пошел по мраморной лестнице, принимая льстивые поздравления. Он ничего не понимал. Откуда Киссур раздобыл документы, которые оставались в руках Нана? Как выбрался незамеченным из дворца? И вообще…

Топоча, как гусь, к Арфарре подбежал жирный евнух из женских покоев:

– Господин министр! Господин министр! Сын Нана пропал!

* * *

А дальше было вот что: Андарз, услышав о новостях, послал в город пятьсот человек, под командованием некоего Зуны. Им было известно мало, кроме разве того, что проклятые оборотни Афарры, о которых столько говорили в эти дни, сорвались со стен в зале Пятидесяти Полей и загрызли многих людей и даже иных бессмертных; и в тот миг, когда существование оборотней наконец-таки стало доказуемо через опыт, пошли слухи, что, пожалуй, это все-таки не оборотни, а справедливые духи!

Зуна вел своих людей в темноте, дорожками государева сада: вдруг послышался шорох и треск кустов; золоторогий олень мелькнул перед отрядом и скрылся; тщетно Зуна клялся божьим зобом и другими частями божьего тела, что это обычный зверь! «Нас предали!» – закричал кто-то, и люди побежали назад. Нас предали, но кто же? Разумеется, Зуна! И бедного полковника утопили в соседнем озерке.

Полк побежал в заречную слободку; их не хотели пускать, но полк пробил стенку и водворился в слободке; беглецы из слободки побежали на площадь и стали кричать, что богачи и чиновники предали народ; – и в это-то время вдали, за излучиной канала, показались скованные цепями и горящие торговые лодки. Кто-то закричал, что надо открыть левый шлюз: течение воды в канале изменится на противоположное, и лодки уйдут наверх. Толпа бросилась к шлюзам, и столкнулась у шлюзов с солдатами Андарза, которым в голову пришла та же мысль. Оказалось, что шлюзы только что были попорчены намертво.

Канал у рыночной площади страшно сужался, склады на сваях и лодках загромождали его, так как торговля с лодок облагалась меньшим налогом. Брандеры, сбившись в горловине, зажгли портовые склады, люди бросились спасать свое добро и грабить чужое; пламя забушевало, – увы: то было не пламя свободы, и не огонь красноречия, а просто горящие склады!

Лидеры революции были мертвы; первый министр Нан куда-то пропал, а люди Лахута бегали по городу и убивали каждого, кто откажется принести возлияние Единому, и многие, кто убежал от Лахута, в эту ночь стал жертвой грабителей.

Днем депутация женщин и детей потянулась ко дворцу с повинной. Андарз в отчаянии велел стрелять в народ; половина его войска, услыхав такой приказ, бросилась на своих начальников; варвары Киссура, выскочив из дворца, помогли им в таком деле.

Киссур сдержал свое слово: он принес государю голову Шиманы, он развесил на деревьях, с которых еще не облетела листва вчерашнего праздника, две тысячи бунтовщиков или сочтенных таковыми, и Андарза он повесил, уже мертвого, на веревке из зеленой шелковой конституции.

* * *

А на следующий день Алдон, с двенадцатью товарищами, въехал в городской дворец Нана. Они ворвались в кабинет первого министра. В кабинете лежало трое порубленных бунтовщиков и царил странный разгром. Винтовая лестица в форме бобового вьюнка, ведущая прямо на нарисованные небеса, была рассажена у основания, словно кто-то подрубил мраморный боб огненным топором, а там, где огненный топор прошелся по стене, вытекли и повисли на стеклянных ниточках глаза грустных богов. Алдон переступил через мертвого бунтовщика, рассченного напополам, как тряпичная кукла.

– Клянусь божьим зобом, – сказал товарищ Алдона, – вот так же перешибло скалу, когда умер отец Киссура!

Алдон зажал ему рукой рот и сказал:

– Не говори глупостей! Если ты скажешь такое Киссуру, он съест тебя живьем за оскорбление памяти отца!

И швырнул поскорее в грустных богов факел.

* * *