Колдуны и министры

– Я не вас искал, – ответил негромко Киссур, – пошли.

Они отворили дверь, и Бьернссон поскользнулся в какой-то луже. Бьернссон посмотел, откуда натекла лужа, и увидел, что лужа натекла из Серого Ряпушки.

– Мне нет смысла уходить, – вдруг проговорил яшмовый араван.

– Еще чего, – возразил Киссур, – вас завтра велено убить.

Они спустились в кабинет хозяина, где часов пять назад Шаваш допрашивал пленника. Никого: только на шелковых гобеленах шепчут ручьи и вьются дорожки, девушки танцуют в сером предутреннем свете, и горит лампадка перед маленьким богом у большого зеркала. Киссур подошел и оглядел себя в зеркало. Он впервые в жизни глядел на себя в парчовой куртке тайного стражника. Он был очень похож на отца и потому дьявольски красив. Желтая парчовая куртка шла ему необыкновенно.

Киссур поворотился к сейфу и потянул стальную ручку: заперто. Тогда Киссур уперся ногою в стену, взялся обеими руками за крышку сейфа и поднатужился. Бьернссон вытаращил глаза: железо закричало дурным голосом, замок крякнул и расскочился. В сейфе были деньги, бумаги государственного займа и закладные на людей. Золото Киссур спустил в мешок и закинул за спину.

Закладные Киссур вывалил на пол, снял с алтаря лампадку и пересадил огонь в бумаги. Затрещало, побежало к шелковым гобеленам: танцовщицы на гобеленах закричали руками.

Беглецы выскочили во двор. Киссур закинул за стену крюк, взлетел, как кошка, потащил яшмового аравана. Еще стена, еще ров. За спиной, навстречу рассвету, разгоралось зарево, кто-то истошно орал. У самого леса яшмовый араван обернулся, будто впервые сообразил, что происходит, взмахнул руками, закричал что-то отчаянно на языке богов, и толкнул Киссура на землю. Тут же Киссура подбросило: сделался гром, на управу вдали налетели голубые мечи и оранжевые цепы, балки закружились золотыми листьями, камни разлетелись, как брызги из фонтана.

– Клянусь божьим зобом, – сказал Киссур, – а я-то решил, что тот, кто так проповедует, не умеет колдовать!

* * *

Шаваш меньше чем на два часа отъехал от управы, когда небо и земля зажмурили от грохота глаза. Раздался чудовищный взрыв, всадников чуть не скинуло на землю. Шаваш оглянулся: за лесом полыхало, как в фарфоровой печи. Затрещало, валясь, гнилое дерево.

– Назад! – закричал Шаваш, повертывая лошадь.

Ярыжка тоже поворотил лошадь, дал ей шпор и одновременно затянул потуже мундтштук. Лошадь захрапела и забила копытами в воздухе.

– Сударь, демоны! – вопил ярыжка, – видите, лошадь не хочет идти!

Ярыжка очень хорошо знал, что если дать лошади шпор и тут же затянуть мундштук, то лошадь станет на дыбы; но это не мешало ему видеть над лесом демонов, которых пугалась лошадь.

Шаваш добрался до управы уже утром: бревна горели как соломинки, пламя стояло тысячей лисьих хвостов, рыжих с белыми кончиками. По земле метались люди, а на небе выцветали луны. Кто-то дергал Шаваша за рукав. Тот наконец обернулся.

– Отец Адуш! Великий Вей! Вы живы!

– И я жив, и чертежи живы, – спокойно сказал отец Адуш. Я знаете ли, был во флигеле, когда увидел, как в управе напротив горят занавески. С пожаром можно было б и справиться, но я подумал, что этому проповеднику будет приятно считать, что я сгорел со всеми его делами. И вот я велел вынести два самых интересных сундука и взял все чертежи: и, признаться, мне будет спокойней, если меня оформят как покойника.

Шаваш согласился с такими доводами.

– Надо было б унести из усадьбы взрывчатку, – проговорил Адуш извиняющися тоном, – но кто ж знал?

Следы беглеца, конечно, были затоптаны, и крестьяне клялись, что в начале пожара из управы взлетела яшмовая колесница, запряженная серебряными лебедями.

В тот же день, однако, у деревенской харчевни Шаваш нашел зарезанного стражника. Но только через неделю, поразмыслив про арест Арфарры, и про сплетни о госпоже Архизе, которую видели близ сторожки отшельника, и о молодом разбойнике, ограбившем аравана Фрасака, и жившем при этом отшельнике, и сличив приметы, он сообразил, что произошло, – и если бы в тот миг, когда он это сообразил, перед ним была госпожа Архиза, – он задушил бы распутную суку собственными руками, не считаясь с неодобрением местного общества.

Глава девятая,

повествующая о том, как Киссур огласил доклад в зале Ста Полей, и о том, что из этого вышло

Шимана Двенадцатый, наследственный глава «красных циновок», все время боялся, что единоверцы будут упрекать его в жажде стяжания и в том, что, приобретая преходящее богатство, он вкладывает его в станки и мастерские, а не тратит с пользой на милостыню и наслаждение. Ничего, однако, такого не наблюдалось: сектанты богатели, и число красных циновок возросло в столице в десять раз, а в провинции Кассандане – в сорок три раза, так как владельцы мастерских давали работу в первую очередь единоверцам.