Колдуны и министры

Он вернулся в деревню, раздал имущество и пристал к красным циновкам, из «отрицающих идолов». Вскоре вся деревня сидела на красных циновках. Когда «отрицающих» осудили, Лахут отвернулся от них и стал ходить с кучкой сторонников от села к селу. Они ходили в красных набрюшных юбочках и с плетками о девяти хвостах и сорока когтях. Этими плетками они стегали себя и других и кричали: «Покайтесь!» Сам Лахут каялся на бродах и перекрестках в убийстве племянника.

Многие каялись, а некоторые уходили с Лахутом.

Итак, Лахут вступил в город и явился с учениками в известную ему харчевню. Ученики его ушли в стойла к безгрешной скотине. Хозяин зарезал для Лахута барана. То есть Лахут мяса не ел, и мясо раздали бедным, а самого Лахута обернули в баранью шкуру, потому что от этого быстрее всего заживают рубцы. Лахуту это не очень-то понравилось. После этого Лахут и хозяин, и еще один гость сели на красную циновку к низенькому столику и стали рассуждать о том, что есть вещь – зеркало Бога или порождение дьявола, и о скором соборе.

– Да, – сказал Лахут, – гляжу я, Шимана так подобрал толстосумов, что вряд ли мне доведется выполнить волю тех, кто меня послал.

– А кто тебя послал?

Сектанты обернулись. На соседней лавке сидел юноша лет двадцати трех, в конопляных башмаках с восемью завязками и куртке морковного цвета, перехваченной поясом с медным кольцом. Длинные белокурые волосы его были собраны в пучок на голове и заткнуты деревянной шпилькой. Глаза у него были разумные и жестокие. Судя по запыленной одежде, он только что вошел в город. Еретики немедленно положили глаз на юношу, и Лахут сказал:

– Меня послала община: пятьсот человек. И на соборе я буду говорить не от себя, а от них. Потому что нас, «красных циновок», слишком много, чтобы собраться в одном месте, и люди доверяют право голоса своим представителям.

Юноша усмехнулся и сказал, что уж он-то никогда не позволит решать за себя другому человеку, да еще в таком месте, где соберется целая сотня решающих. Потому что если в одном месте собрались сто человек, и это не война и не пир, то разве можно понять, зачем они собрались?

Сектант оскорбился:

– Как же это может быть, – спросил он, – чтобы человек всегда решал за себя сам? Этакой человек будет убийцей и вором.

– Пусть за человека решает государь. Он-то смертный бог, а не просто человек. Или вы не считаете себя подданными?

Хозяин харчевни подумал и выразился осторожно, но твердо: – Государь может требовать повиновения, только если сам повинуется слову Божию. И разница между государем и подданным не та, что один бог, а другой – человек, а та, что подданный повинуется по необходимости, а государь – свободно. Об этом и книжечка есть.

– Гм, – сказал юноша и задумался. Потом он плюнул на левую ладонь и ударил по плевку ребром правой: плевок отскочил к двери, а не внутрь. Молодой человек поднялся и вышел.

* * *

Молодой человек был ни кто иной, как Киссур. Он вошел в Небесный Город три часа назад; а по пути научился многому, чему не учат в лицее. Денег у него было довольно, документы отменные. Кстати, книжечку, о которой упоминал сектант, Киссур видел. Она лежала в мешке, который Киссур забрал у одного проезжего. Вообще в этом мешке было столько всего, что, без сомнения, мешок этот не мог быть нажит честным путем.

В книжечке говорилось, что государь не имеет права угнетать народ, а народ не имеет права поднимать восстаний, потому что одна несправедливость не исправляет другую. Из этого автор делал вывод, что если государь не повинуется слову божию, то народ не должен безобразничать сам, а должен передоверить свои права на неповиновение выборным советам, представляющим людей – эти-то советы и знают волю людей лучше их самих. Книжечка эта тогда очень посмешила Киссура. Что значит: «государь не повинуется слову божию?» Это что угодно под такое определение можно подвести. И уж если народ не может говорить сам, то почему за него должна говорить кучка мытарей и хвастунов, один из которых и написал, без сомнения, книжечку?

Киссур шел и обдумывал слышанное. Книжка ему не нравилась. Он, однако, пришел в столицу, чтобы освободить Арфарру. Законным путем он этого сделать не мог. Киссур размышлял о том, что в таком деле трудно будет управиться одному; и что вот, многие недовольны первым министром.

Киссур шел по улицам и не узнавал столицы, – так она изменилась за полтора года. По обеим сторонам раньше тянулись беленые стены: за бесстыдство и расхваливание товара штрафовали, ставни были прикрыты, как ресницы скромной девушки. Теперь ставни были распахнуты. Верхняя половина – навес, нижняя половина – прилавок, все вместе получалось лавка. У одной лавки на столбе с желтыми лентами, на котором раньше писались славословия государю, было написано: «Мы продаем все». Киссур подошел к лавке, постучал пальцами о прилавок и сказал хозяину:

– Эй, милейший! Вы перепутали вывески! «Мы продаем все» – это надо повесить перед дворцом первого министра!

Лавочник надулся и завертел глазами в поисках стражи, но Киссур уже был далеко.