Колесо страха

Кентон уставился на него, обескураженный этим вопросом. Но у Гиги, видимо, была причина задать его. Слышал ли он о таком? Кентон порылся в памяти.

— Его листья примерно такого размера. — Гиги расставил пальцы дюйма на три. — Он растет только на краю пустыни, и он очень редок — к сожалению. Подумай — быть может, тебе он известен под другим названием. Возможно, вот что просветит тебя: ты собираешь бутоны как раз перед тем, как они должны раскрыться. Затем ты смешиваешь их с сезамовым маслом, медом и добавляешь немного жженой слоновой кости, а потом размазываешь эту смесь по голове. И потом ты трешь, и трешь, и трешь… Вот так и вот так… — показал он на своей сияющей лысине. — И после этого начинают расти волосы, как зерно под весенними дождями, они растут, и вскоре твоя нагота прикрыта. И уже свет не отскакивает в ужасе от твоей макушки, а играет в твоих новых волосах. И человек, что был лыс, вновь прекрасен в глазах женщины. Во имя Танниты[63], дарующей блага! — кричал Гиги восторженно. — Эта мазь заставляет волосы расти! И как! Она вырастит их даже на дыне! Да, даже на этих пустошах волосы будут расти, точно трава. Уверен ли ты, что не слыхал о нем?

Ошарашенный, Кентон покачал головой.

— Что ж, — сказал Гиги с печалью в голосе. — Бутоны чилкора способны на это. И вот почему я ищу их. — Он тяжело вздохнул. — Желая вновь быть прекрасным в глазах женщин.

Он вздохнул снова. Затем рукоятью хлыста ткнул в спину каждого спящего раба, включая Сигурда.

— Да, — пробормотал он. — Да, они спят. — Его черные глаза моргнули, а лягушачий рот расплылся в ухмылке. — Ты думаешь, — сказал Гиги, — отчего я толкую о таких глупых вещах, как кусты и лысины, пока ты лежишь в оковах? Что ж, Волк, эти вещи совсем не глупы. Они и привели меня сюда. И если бы я не был здесь, осталась бы у тебя надежда на свободу, как думаешь? Ах, нет, — продолжал Гиги. — Жизнь — это серьезно. Значит, все в ней должно быть серьезным. И, значит, никакая часть ее не может быть глупой. Давай отдохнем немного, Волк, пока ты осмысляешь эту великую истину.

И снова он ткнул в спины спящих рабов одного за другим.

— Что ж, Волк, — продолжил Гиги, — теперь я скажу тебе, как я попал на этот корабль из-за чилкора, его свойств и из-за моей лысины. И ты поймешь, как причудливы повороты судьбы. Волк, когда я был ребенком в Ниневии, девы находили меня необычайно красивым. «Гиги! — кричали они, стоило мне пройти мимо них. — Гиги, милый малыш, дорогой малыш! Поцелуй меня, Гиги!»

Голос Гиги был до абсурда сентиментален, что Кентон рассмеялся.

— Ты смеешься, Волк, — заметил барабанщик. — Что ж… Это позволит нам понимать друг друга лучше. — В его глазах блеснула веселая злость. — Да, — сказал он, а затем продолжил: — «Поцелуй меня», — кричали они. И я целовал бы их, потому как я тоже находил каждую из них необычайно красивой. И это влечение росло вместе с тем, как рос я. Ты, несомненно, заметил, — самодовольно произнес Гиги, — что для мужчины моя фигура необычна. Но когда я вырос из отрочества, моей самой большой гордостью стали волосы. Они были длинными, и черными, и кудрявыми, и ниспадали мне на плечи. Я поливал их благовониями и заботился о них, и эти нежные маленькие сосуды наслаждений, которые любили меня, перебирали их пальцами, когда моя голова лежала на их коленях. И находили в том радость, как и я. Но затем я слег с лихорадкой. Когда же я выздоровел, моих прекрасных волос больше не было! — Гиги замолчал и вздохнул. — Жила одна женщина в Ниневии, которая пожалела меня. Именно она намазала мою голову чилкоровой мазью, научила ее делать, показала мне тот куст. После многих лет… ах, взаимного влечения… я снова слег. И снова мои волосы погибли. Тогда я был в Тире, Волк, и со всех ног я бросился в Ниневию. Когда я вернулся, то узнал, что та добрая женщина мертва, а место, где росли кусты чилкора, засыпано песчаной бурей!

Он преувеличенно громко вздохнул. Кентон, пораженный и завороженный его историей, невольно удивился столь внезапной вспышке меланхолии. Она казалась наигранной.

— Но прежде чем я смог продолжить поиски, — торопливо продолжил Гиги, — до меня донеслась весть, что та, которая любила меня — принцесса, — направляется в Ниневию на встречу со мной. Стыд овладел мною и тоска! Я не мог встретиться с нею с лысой головой. Ибо никто не полюбит лысого человека!

— Никто не полюбит толстяка, — ухмыльнулся Кентон. Он, казалось, поизнес это на своем языке, поскольку барабанщик его не понял.

— Что ты сказал?

— Я сказал, — рассудительно ответил Кентон, — что для человека со столь выдающимися качествами потеря волос стала бы помехой не большей, чем для птицы потеря одного пера.