Коллекционер

Потом – этот шкаф, полный белья и одежды: блузки, юбки, платья, чулки разных цветов, удивительный набор белья, как для поездки с кем-нибудь в Париж на выходные, ночные рубашки. Все примерно моего размера. Великоваты, но цвета – мои. Он сказал, что видел, какие цвета я ношу.

Казалось, все в моей жизни идет прекрасно. В ней был Ч. В. И это казалось странным. Возбуждающим. Волнующим.

А потом – вот это.

Я немного поспала при свете, не расстилая постели. Я бы рада была выпить чаю или какао, но побоялась, что он что-нибудь туда подсыпал. Я до сих пор боюсь, что он может что-то подсыпать в еду.

Семь суток. А кажется – семь недель.

Он выглядел таким безобидным и взволнованным, когда остановил меня на улице. Сказал, что сшиб собаку. Я подумала: а вдруг это наш Мисти? Внешность человека, которого абсолютно ни в чем нельзя заподозрить. Совершенно не похожий на «волка».

Это было словно падение в бездну с края земли. Словно у земли вдруг образовался край.

Каждую ночь я делаю то, чего не делала много-много лет. Лежу и молюсь. Я не опускаюсь на колени, я уверена: Бог презирает коленопреклоненных. Я лежу и прошу Его утешить М., и П., и Минни, и Кэролайн, которая, должно быть, чувствует себя виноватой передо мной, и всех остальных, даже тех, кому неплохо было бы и поволноваться из-за меня (или из-за кого-нибудь другого). Например, Пирса и Антуанетту. Я прошу Его помочь этому несчастному, во власти которого я нахожусь. Он не допустит, чтобы меня изнасиловали, мучили, убили. Прошу у Него света.

Буквально. Дневного света.

Не могу, физически не могу примириться с этой абсолютной темнотой. Он купил мне ночник. Ложусь спать при свете, ночник горит рядом с кроватью. Раньше я просто не тушила свет.

Самое худшее – просыпаться утром. Просыпаюсь и в первые мгновения думаю, что я дома или у Кэролайн. Потом – словно удар. Вспоминаю, где я.

Не знаю, верю ли я в Бога. Я страстно молилась Ему, когда меня везли сюда, когда я думала, что скоро умру (слышу, как Ч. В. говорит: вот вам и доказательство, что не верите). Когда молишься, становится легче.

Получаются какие-то кусочки, обрывки. Не могу сосредоточиться. Я так долго думала о многом, что теперь не могу остановиться на чем-нибудь одном.

Но от этого становится спокойнее на душе. Если даже это только иллюзия. Как это бывает, когда подсчитываешь, сколько денег истратила. И сколько осталось.

15 октября

Родителей у него не было. Воспитывался у тетки. Я хорошо ее вижу. Тощая, с бледным лицом и злым, плотно сжатым ртом, с хитрыми глазками, носит уродливые бесцветные шляпы, похожие на стеганый чехол для чайника, и совершенно помешана на борьбе с пылью и грязью. Пыль и грязь для нее – все, что выходит за пределы ее узенького и затхлого захолустного мирка.

Я сказала ему: он стремится найти свою мать, которую никогда не знал, но он, естественно, и слушать не стал.

Он не верит в Бога. Поэтому мне так хочется верить.

Рассказала ему о себе. О М. и П., этаким бодрым, безразличным тоном. Он знал про М. Видимо, весь город знает.

Придумала гениальную теорию: я должна помочь ему перестать считать себя мучеником.

Жизнь в тюрьме. Время тянется бесконечно.

Первое утро. Он постучал в дверь и подождал десять минут (он так всегда делает). Не могу сказать, чтобы эти десять минут показались очень приятными, все разумные и утешительные доводы, которые мне удалось наскрести за ночь, моментально разбежались, оставив меня в полном одиночестве. Я стояла в этом подвале и говорила себе: «Если он это сделает, не сопротивляйся». Я собиралась сказать ему: «Делайте со мной что хотите, только не убивайте. Не убивайте меня, тогда вы снова сможете сделать это». Словно я рекламирую предмет долговременного пользования.

Но все было совсем по-другому. Он вошел, неловко остановился в дверях с довольно глупым видом, и вдруг я его узнала, он ведь был без шляпы. Наверное, я запоминаю лица, не осознавая этого. Я его узнала, он работал в Ратуше, делопроизводителем. Это он выиграл баснословные деньги на скачках. Его фотографию поместили в городской газете. Мы еще говорили, что у него знакомое лицо.

Он попытался отрицать это, но покраснел. Он легко краснеет.

Проще простого заставить его занять круговую оборону. На лице застыло выражение врожденной обиды. Лицо – вытянутое, как морда у овцы. Нет, пожалуй, как у жирафа. Этакий длинный, неуклюжий жираф. Я забросала его вопросами, он не хотел отвечать, и все, что ему оставалось, это сделать вид, будто я не имела права их задавать. Будто на такое он вовсе не рассчитывал.

У него никогда не было девушки. Во всяком случае, такой, как я.

Девственно чистый юноша.