Коллекционер

Вся беда – во мне самой. Веду себя с К. как настоящая стерва. Никакого милосердия. Помимо всего прочего, сказывается невозможность уединиться, когда хочу. Сегодня утром добилась, чтобы он разрешил мне походить по наружному подвалу. Показалось, что слышу: в поле работает трактор. И воробьи чирикают. Значит, дневной свет. Воробьи. Самолет пролетел. Расплакалась.

Хаотические эмоции. Все вверх ногами, словно перепуганные обезьянки в клетках. Прошлой ночью мне показалось: я схожу с ума. Взялась писать дневник и писала, писала, пока не очутилась в том, совершенно ином, мире. Совершила побег; если и не на самом деле, то хотя бы мысленно. Чтобы доказать себе, что тот мир все еще существует.

Делала наброски к картине, которую напишу, когда выйду отсюда. Вид сада через открытую дверь. На словах звучит глупо. Но я вижу эту картину совсем по-особенному, все черное, темно-коричневое, темное, темно-серое, таинственные угловатые формы в глубокой тени; они уходят вдаль, а там – мягкий, медово-белый прямоугольник открытой, залитой светом двери. Нечто вроде горизонтально идущего шахтного ствола.

После ужина отослала К. прочь. Дочитывала «Эмму». Я Эмма Вудхауз[68]. Сочувствую ей, чувствую как она, чувствую себя в ней. Мой снобизм – иной, чем у нее. Но я ее понимаю. Понимаю, откуда ее резонерство. Оно меня восхищает. Я понимаю: она поступает неправильно, пытается организовать жизнь других людей так, как ей представляется необходимым. Она не видит, что Найтли – человек, каких на миллион едва ли один найдется[69]

. Какое-то время она ведет себя глупо, но вот читаешь и постоянно чувствуешь, что по глубинной своей сути она умна, интеллигентна, полна жизни. Мыслит творчески, стремится все делать в соответствии с самыми высокими принципами. Настоящий человек. Ее недостатки – это мои недостатки. А ее достоинства… Мне еще надо добиться, чтобы и они стали моими.

И весь сегодняшний день не перестаю думать… Ночью снова буду писать о Ч. В.

Было время, я относила ему некоторые свои работы: пусть посмотрит. Отбирала те, которые, на мой взгляд, должны были ему понравиться (не просто те, что считались удачными-преудачными, вроде пейзажа Ледимонта со зданием школы вдали). Он их разглядывал молча, ни словечка не произнес. Даже когда увидел мои самые лучшие («Кармен в Ивинго») – во всяком случае, тогда я считала их самыми лучшими. В конце концов сказал:

– Не очень получилось. Мне так кажется. Но несколько лучше, чем я ожидал.

Это было словно удар кулаком в лицо. Я не смогла скрыть этого ощущения.

А он сказал:

– Какая польза от того, что я пощадил бы ваши чувства? Я же вижу, вы прекрасный рисовальщик, обладаете вполне приличным чувством цвета, вкусом; вы впечатлительны и чутки. Все это есть. Но не будь этого, вы не попали бы к Слейду.

Мне хотелось, чтобы он замолчал. Но он не останавливался.

– Вы – это совершенно ясно – видели и знаете множество замечательных полотен. И пытаетесь избежать слишком явного плагиата. Но возьмите этот портрет вашей сестры – это же Кокошка[70]

, во всяком случае, весьма похоже.

Наверное, он заметил, как я покраснела, потому что сказал:

– Рушатся иллюзии? Я этого и хотел.

Я была совершенно убита. Конечно, он был прав: было бы на самом деле смешно, если бы он сказал вовсе не то, что думал. Если бы принялся играть роль доброго дядюшки. Но его слова причиняли такую боль! Будто он хлестал меня по щекам: рраз, рраз… Я ведь решила, что ему обязательно понравятся хотя бы некоторые мои работы. А еще хуже мне было от его ледяного спокойствия. Он казался холодно-серьезным, словно историю болезни читал. В голосе – ни тени юмора или жалости; ни даже саркастической усмешки на губах. И стал вдруг много, очень много, старше меня.

Он сказал:

– Со временем понимаешь, что способность хорошо писать – в академическом, в техническом смысле – идет последним номером в списке. Я хочу сказать, вы обладаете этой способностью. Как и тысячи других. Но ведь я не этого ищу в ваших работах. И того, что я ищу, в них нет. – Потом добавил: – Я знаю, вам сейчас очень больно. Кстати говоря, я чуть было не попросил вас не приносить мне ваши работы. Потом подумал… в вас есть какое-то нетерпение, некая устремленность… Вы выдюжите.

Я сказала: вы знали, что ничего хорошего не увидите.

Ответ был почти предсказуем:

– Забудем, что вы их сюда приносили?

Но я знала – это вызов. И протянула ему один из листов (это была уличная сценка). Объясните в деталях, почему это не годится.

Он сказал:

– Графически здесь все в порядке, композиционно сделано хорошо; я не могу разбирать это все в деталях. Но это не живое искусство. Не часть вас самой, не орган вашего тела. Я не думаю, что вы, в вашем возрасте, сможете это понять. Этому нельзя научить. Оно либо придет к вам когда-нибудь само, либо нет. У Слейда вас учат выражать личность – личность вообще. Но как бы хорошо вы ни научились выражать личность в линии и цвете, ничего не получится, если личность эту незачем выражать. Риск огромный. Редко кому везет.