Он говорил неровно, отрывочно. Потом совсем умолк. Я спросила: что же мне, все это порвать?
– Не надо истерики, – ответил он.
А я сказала: мне еще так много надо узнать.
Он встал.
– Я думаю, в вас есть что-то… Не знаю. С женщинами это редко случается. Ну, я хочу вот что сказать. Большинство женщин стремятся к тому, чтобы уметь что-то делать хорошо. При этом они имеют в виду хорошие руки, чутье и вкус, все в этом роде. И не способны понять, что, если ты стремишься дойти до самой глубинной своей сути, форма, в которую выливается твое искусство, для тебя совершенно не имеет значения. Не важно, будут это слова, краски или звуки. Все, что угодно.
Я сказала: продолжайте.
– Это все равно что твой собственный голос. Каким бы он ни был, ты миришься с ним и говоришь как можешь, ибо у тебя нет выбора. Но важно, что ты говоришь. Именно это отличает великое искусство от всего остального. Шельмецов, овладевших техникой письма, во все времена хватало, а в нынешний благословенный век всеобщего универсального образования – и подавно.
Он сидел на диване и обращался к моей спине: я смотрела в окно, не могла повернуться. Боялась, что разревусь.
– Критики обожают рассуждать о высочайших достижениях в технике письма. Совершенная бессмыслица, пустой жаргон. Искусство жестоко. Слова могут помочь вам избежать наказания, даже если вы совершили убийство. Но картина… она словно окно в самую глубь, в святая святых твоей души. А вы здесь понастроили оконца, в которые всего-то и видны картины известных художников.
Он подошел и встал рядом, и выбрал один из этюдов, абстрактный, я писала его еще дома.
– Здесь вы говорите кое-что о Никольсоне[71]
или Пасморе[72]. Не о себе. Вы словно работаете с фотоаппаратом. И как– Я никогда не научусь.
– Да вам теперь надо разучиться, – сказал он. – Вы почти всему уже научились. Остальное зависит от везения. Впрочем, не только. Нужно мужество. И терпение.
Мы говорили часами. Говорил он. Я слушала.
Это было словно ветер и солнечный свет. Сдувало всю паутину и освещало все вокруг. Теперь, когда я записываю то, что он говорил, все это кажется самоочевидным. Но дело в том,
А ведь он на самом деле
Помню, позже, через какое-то время, он сказал (снова в стиле профессора Хиггинса):
– Не думаю, что из вас выйдет что-нибудь путное. Ни капли надежды. Вы слишком красивы. Ваша стезя – искусство любви, а не любовь к искусству.
Я ответила: иду на пруд, топиться.
А он продолжал:
– Замуж не выходите. Устройте себе трагическую любовь. Или пусть вам придатки вырежут. Или еще что-нибудь в этом роде.
И выдал мне такой злющий взгляд – он умеет вот так, по-настоящему зло взглянуть, исподлобья. Но на этот раз взгляд был не просто злой. Еще и испуганный, как-то совсем по-мальчишечьи. Как будто он сказал то, чего вовсе не следовало говорить, и знает, что не следовало, но уж очень ему хотелось увидеть мою реакцию. И в этот момент он показался мне гораздо моложе, чем я.
Он так часто кажется мне совсем молодым, не могу понять, отчего это происходит. Может быть, оттого, что благодаря ему я увидела себя со стороны и поняла, как я мелка и ограниченна, какие у меня устаревшие понятия обо всем. Те, кто нас учит, забивают нам головы старыми идеями, старыми взглядами, старыми условностями и традициями. Словно сыплют на слабенькие бледные ростки слой за слоем сухую, бесплодную землю. Где же им, бедняжкам росткам, пробиться сквозь эту толщу и стать свежими и сочными зелеными побегами.
Но Ч. В. пробился. Очень долго я не могла распознать в нем эту сочную свежесть.
Теперь смогла.