Коллекционер

– Невинность. Единственный раз, когда ее можно заметить, это когда женщина раздевается и не может поднять на тебя глаза. – (В тот момент и я не могла.) – Только в этот самый первый Боттичеллиев миг, когда она раздевается в самый первый раз. Очень скоро этот цветок увядает. Праматушка Ева берет свое. Потаскуха. Роль Анадиомены[92] окончена.

– А это кто?

Он объяснил. Я подумала: не надо позволять ему так говорить со мной, он меня как сетями опутывает. Даже не подумала – почувствовала.

Он сказал:

– Я много встречал женщин и девушек вроде вас. Некоторых хорошо знал, с некоторыми спал – а лучше бы не надо; на двух даже был женат. Других и вовсе не знал, просто стоял рядом на выставке или в метро, да это и не важно – где. – Помолчал немного. Потом спросил: – Вы Юнга[93] читали?

– Нет.

– Он дал название подобным вам особям вашего пола. Правда, это все равно не помогает. Болезнь от этого не становится легче.

– А какое название?

– Болезням бесполезно сообщать, как они называются.

Потом была странная тишина, будто мы сами и все вокруг нас замерло, остановилось. Казалось, он ждет от меня какой-то иной реакции, ждет, что я ужасно рассержусь или буду еще сильнее шокирована. Я и была и сердита и шокирована – только позже (и совсем не поэтому). Но я рада, что тогда не убежала, не хлопнула дверью. Это был такой вечер… В такие вечера сразу взрослеешь. Я вдруг поняла, что стою перед выбором: либо вести себя как девчонка, год назад еще бегавшая в школу, либо быть взрослой.

Наконец он нарушил молчание:

– Вы странная девочка.

– Старомодная.

– Если бы не ваша внешность, с вами можно было бы помереть со скуки.

– Благодарю вас.

– На самом деле я и не думал, что вы отправитесь со мной в постель.

– Я знаю.

Он смотрел на меня долго-долго. Потом настроение у него изменилось, он достал шахматы и, когда мы играли, дал мне себя обыграть. Не признался, но я уверена: он это сделал нарочно. Мы больше не разговаривали, казалось, наши мысли передаются через шахматные фигуры, и в том, что я его обыграла, было что-то символическое. Он хотел, чтобы я почувствовала. Не знаю, что именно. Не знаю, хотел ли он, чтобы я думала, что моя «добродетель» одержала верх над его «греховностью», или имел в виду что-нибудь более тонкое, ну, что вроде иногда побежденный оказывается победителем. Не знаю.

В следующий мой визит он подарил мне рисунок: джезва и две чашки на верстаке. Замечательный рисунок, совершенно простой, сделанный без всякой суеты и нервозности, абсолютно без самолюбования, какое бывает у способной студентки художественного училища, когда она рисует простые предметы. То есть у меня.

Просто две чашки и маленькая медная джезва и его рука. Или – просто чья-то рука. Рядом с одной из чашек, как гипсовый слепок. На обороте он написал: «Après…» – и число. А ниже: «Pour une princesse lointaine»[94]

. «Une» он подчеркнул очень жирной чертой.

Хотела еще написать про Туанетту. Но очень устала. Когда пишу, хочется курить, а от этого здесь становится очень душно.

29 октября

(Утро.) Он уехал. Куда? В Луис.

Туанетта.

После той истории с пластинкой прошел месяц… Я должна бы догадаться – уж так она со мной мурлыкала, так лукаво посматривала. Я подумала: что-нибудь у нее с Пирсом. А потом как-то вечером позвонила в дверь, вижу – не заперто и вошла. Взглянула наверх, и как раз в это время Туанетта приоткрыла дверь из студии и посмотрела вниз. Так мы и смотрели друг на друга с минуту. Потом она вышла на площадку, полуодетая. Ничего не сказала, просто махнула мне рукой, чтоб я поднялась наверх. Хуже всего было то, что я прямо залилась краской, а она – нет. Ей все это показалось забавным.

– Неужели это тебя шокирует? – спросила она. – Да брось ты. Он сейчас вернется. Вышел за…

А я уже не слышала, за чем он там вышел: бросилась прочь.

По-настоящему я до сих пор не пыталась анализировать, что меня так рассердило, так шокировало, отчего мне было так больно. И Дональд, и Пирс, и Дэвид, буквально все знают, что в Лондоне она ведет себя точно так, как раньше в Стокгольме. Она и сама мне говорила, и все они тоже. А Ч. В. ведь очень четко объяснил мне, каков он сам.

Думаю, дело не просто в ревности. Как мог такой человек, как Ч. В., сблизиться с ней – такой практичной, неглубокой, такой фальшивой и распущенной. Впрочем, какой резон был ему со мной считаться? Вовсе никакого.

Он старше меня на двадцать один год. Всего на девять лет младше П.

Потом, очень долго, я испытывала отвращение не к Ч. В., а к себе самой. К своей собственной узколобости. Заставляла себя встречаться с Туанеттой, слушать ее болтовню. Она вовсе не хвасталась, не торжествовала. Наверное, Ч. В. запретил ей.

После того как мы у Ч. В. были втроем, на следующий день она пошла к нему, будто бы извиниться. И (по ее словам) «так уж вышло».