Кологривский волок

Белые, строганные с внутренней стороны доски были избезображены надписями карандашом и чернилами: когда только успели? Колька решил превзойти всех, вырезал глубоко, крупно, так что рубанком не возьмешь: «Н. В. Сизов был здесь 2 сентября 1958 года», как бы с намеком на историчность своего краткого появления в родной деревне.

— Давай попрощаемся, пока не подошел, — сказала мать, заслышав приближающийся от Чижовского оврага автобус.

Колька взял ее за плечи, погладил, как ребенка, по новому платку, дескать, не расстраивайся, так надо. Лицо ее жалостливо исказилось, губы задергались. Продолжала впопыхах напутствовать:

— Пиши, как доедешь, как устроишься, ведь только писем и жду.

— Тотчас напишу, — охотно обещал он.

— На дорогу-то я положила пирожки, бутылку молока и курицу: поменьше заглядывай по разным буфетам.

Кольку тяготит такая чрезмерная, как ему кажется, заботливость, он терпеливо сносит ее, не желая огорчать мать.

— Да женись поскорей, батюшка. Хоть к одному месту, може, пристанешь, внуков привезешь — повеселей мне будет, — просит она и добавляет, словно измучившись, благословляя своего непутевого сына: — Ну, поезжай с богом!

Автобус пшикнул дверями, проглотил сына и покатился дальше. Тетя Шура долго махала ему вслед сухонькой ладошкой. Маленькая, придавленная горечью разлуки, она неподвижно-сиротливо стояла на бровке шоссе и после того, как автобус скрылся за угором.

9

Умер Егор Коршунов. Это известие не было неожиданностью для деревни, ведь болезнь совсем съела его — тень, а не человек. Последнее время уж не видели его и на реке с удочкой, только на крыльцо выбирался: надсадно кашлял, сипел словно бы продырявленными легкими, схватывая свежий воздух. Недуг Егора был мучителен и для него, и для домочадцев, видевших, как он день ото дня тает. Смерти он не боялся, даже сознавал ее избавительный смысл, но никогда не верил в россказни о какой-то иной, потусторонней жизни и, как никто другой, понимал, что если и есть рай, так это здесь, на земле, для здоровых людей, конечно. Таких, как Иван Назаров с Настей. Пусть живут, зависти в нем не было, только казалась большой несправедливостью эта разность судеб.

Он стал совсем неразговорчив, замкнулся, чувствуя себя изгоем в деревне, и его старались не беспокоить, понимая, что всей радости осталось человеку — наглядеться напоследок на родимые шумилинские березы. Он примечал, как они неподвижно-торжественны в ясные дни бабьего лета, как подбирается к ним снизу желтизна, прислушивался к их трепету, словно бы каким-то провидением познал высшую мудрость жизни.

Любил, глядя на оживленную шоссейку, по которой пробегали машины, поджидать из школы дочку Оленьку: в первый класс пошла. Подружек ей нет, самостоятельно ездит на автобусе в Ильинское. Щемливое чувство испытывал, завидев вдалеке ее голубенький плащик. Тоненькая, голенастая, с двумя пучочками волос, торчавшими, как рожки, она обрадованно бежала к нему, точно после долгой разлуки, глазенки ее сверкали мытыми вишенками. Не ведала ангельская душа, что через несколько дней опустеет крылечко и сама она осиротело присмиреет без отцовской ласки.

Буквально за день до смерти Егор, предчувствуя конец, призвал к себе сына: не завещать что-то, а глянуть на него последний раз. Этот в десятом классе, ростом не уступит отцу, волосы еще больше потемнели и нависают упругим чубом на левую бровь, как когда-то у Егора, руки длинные, ладонистые — тоже Коршуновские. Лежа на постели, Егор смотрел на него и во всем, даже в манерах, узнавал себя. Сын сидел рядом на табуретке, никто не мешал им разговаривать.

— Видишь, каков я стал. Теперь уже не подняться, — посетовал Егор. — Потому и позвал тебя, ты взрослый и все поймешь по-мужски.

— Врача бы надо привезти, — серьезно сведя брови, предложил Шурка.

— Зачем? Не помогут мне, дорогой мой, теперь никакие академики. Посмотрю на тебя — мне и полегчает. Спасибо, что пришел.

Никогда Егор не поддавался чувствительности, суровым был человеком, безжалостным к самому себе, а в этот момент ослабло сердце. Его черные, болезненно горевшие глаза увлажнились: с неутолимой тоской смотрел на сына. В последний раз. Сызмальства, еще нерожденного, потерял его, казалось, не грех жены был тому виной, а чья-то злая воля разъединила родную кровь.

Шурка с состраданием смотрел на заострившееся лицо отца, серое от недельной щетины, на его исхудавшие руки, вытянутые поверх одеяла. Он сознавал бесполезность утешающих слов, да и не знал их. Любил ли он отца? Лучше сказать — жалел, а привязанности ни к нему, ни к отчиму не испытал, так и остался где-то между ними. Правда, чувство родства иногда тянуло в Шумилино, к отцу и дедушке.

— Закончишь школу, наверно, здесь не останешься? — спросил Егор.

— В город уеду, — определенно, как давно решенное, ответил сын.