Кологривский волок

Но внизу стояла Танька. Ей тоже, видимо, сделалось страшновато одной, и она догнала Серегу, запыхавшись, обрадованно прошептала:

— Я тоже хочу на колокольню!

Он крепко сжал ее узкую холодную ладонь и повел за собой по ступеням, щупая темноту свободной рукой.

— Ты пригибайся на всякий случай, тут низко. Руки-то с испугу, что ли, заледенели?

— Не знаю.

— А, черт! — Серега шаркнулся плечом.

— Ты не ругайся.

— Тьма тут египетская.

— Почему египетская?

— Бабка наша так говорит.

— Скоро кончится эта нора?

— Сейчас. Тут поворот должен быть.

Танька и сама цепко держалась за Серегину руку, будто вот-вот могла ступить в пропасть. Сердце толкалось в самом верху груди. Ей уже начало казаться, что каменному ходу нет конца, страх иголками подтыкал в спину, и, преодолевая его, она старалась разговаривать, чтобы слышать голос Сереги. Но вот впереди забрезжило, кирпичная теснота расступилась, и с высоты в колокольню упал мутный свет ночного неба. И сердце опустилось на место. Дальше было проще: каждая ступенька винтовой деревянной лестницы приближала к скупому, желанному свету. Наконец — площадка, обнесенная чугунными перилами, теплый березовый воздух в лицо. Словно из подземелья вырвались.

Не разнимая рук, встали возле перил. Танькины пальцы, приняв тепло от Серегиной ладони, уже не были холодными. Этот преодоленный страх, это ощущение высоты, недостигаемого уединения требовали какого-то освобождения души, необыкновенных чувств и очень нужных, запоминающихся на всю жизнь слов. Даже сейчас, в темноте, угадывалась широта пространства, едва обозначенная потухшей зарей. Редкие огни деревень прокалывали ночь. Словно уснувшее туманное озеро, покоилось в черных берегах перелеска ближнее ржаное поле. Голоса девчонок тонули в нем.

— Днем бы посмотреть, — тихо, чтобы кто не услышал, сказала Танька. — Шумилино видно?

— Видно. Даже Мокруша как на блюдечке.

— Наши, наверно, далеко ушли.

— Успеем догнать.

На колокольной крестовине что-то зашуршало. Танька вздрогнула и придвинулась к Сереге.

— Наверно, мышь летучая.

— Ты надень пиджак, а то вцепится в белое.

Серега уловил в ее голосе заботливость. А она спрятала глаза, и заметно было, как волновалась грудь под голубым ситцевым платьем, в котором Танька казалась нарядным майским деревцем, защищенным только своей красотой, — пройдешь мимо, полюбуешься, а прутышек не сломишь, пожалеешь. Он нашел ее настороженные глаза и улыбнулся, и в уголках Танькиных губ оттаяла робкая улыбка.

— Пошли, — прошептала Танька, но и сама не поверила своему голосу, будто кто-то другой сказал, потому что совсем не хотелось уходить.

Село угомонилось, и девчонок не слышно. Далеко-далеко, на краю земли, небо озарилось короткой вспышкой, потом еще торопливо, несколько раз подряд.

— Гроза собирается, пошли, — повторила она.

— Это зарницы.

— Давай загадаем что-нибудь про себя.

— Давай.

И загадали. И верили, что задуманное уже прочно соединяет их общей надеждой. Снова продолжался этот сон наяву, будто остались вдвоем в неведомом ковчеге, и он плывет сквозь темноту навстречу молчаливым сполохам, а внизу — текучий шелест берез, подобный шуму воды. В узких Танькиных глазах вспыхивали и гасли ругливые светлячки, ресницы казались мягкими, как тени. Хотелось прижаться губами к меловой черточке пробора, расплеснувшей надвое черные, гладко прибранные волосы. Беглый небесный огонь все настойчивей вспархивал над горизонтом, но как бы не мог переступить заповедную черту. Что-то похожее Серега ощущал внутри самого себя.

— Теперь обратно спускаться все равно что в колодец. — Танька зябко передернулась.

— Можно утра подождать, — засмеялся Серега.

— Тебе не стыдно? Иди первый, я боюсь.

— Попроси как следует.

— Не зазнавайся! — легонько подтолкнула в плечо.

— Чудачка!

Сердце неудержимо встряхнулось, когда очутились на улице. После каменной тесноты хотелось полевого простора, грозовой свежести, и Танька легко, не чуя на ногах парусиновых тапочек, побежала по пыльной колее. Косы змейками болтались, перехлестывались на ее спине, как бы дразнили Серегу. Неуловимым облачком мелькало во ржи ее платье, ускользало из рук. По все-таки догнал и, опьянев от погони, крепко обхватил вместе с рожью. Оба задохнулись, будто замерли у обрыва.

— Серега, колосья кусаются! — хитрила Танька. — Слышь, гремит. Я говорила, что гроза.

Грянуло далеко и глухо, как если бы перевернули огромный кованый сундук, но это не потревожило покой полей. Дремала едва заколосившаяся рожь. Со всех сторон чикали неутомимые кузнечики. Редкие звезды скупо слезились в зеленовато-глубоком небе. И не хотелось спешить домой, мягким ковром стелилась под ноги дорога. Еще постояли на мостике в овраге. Словно бы специально для них зачокал соловей, редкий гость в здешних местах, и поет он совсем не так, как южные его собратья: коротко, сбивчиво, без того самозабвенного азарта, который рождается соперническим вдохновением.

— Я ни разу не видел соловья.

— Я тоже. Говорят, махонький такой, серенький.

— Зато голос…

— Весной у них лучше получается, сейчас они больше молчат. Этот какой-то непутевый: гроза рядом, а он распелся.