Колокол по Хэму

— Этот мальчик еще мог жить, — негромко заговорил он; его слова едва слышались из-за шороха дождя. — Он не должен был умереть. — Хемингуэй посмотрел на меня. — Я принял Сантьяго в нашу... — Он оглянулся через плечо на могильщика, но подслеповатые глаза старика упорно смотрели в грязь. — Я принял Сантьяго в нашу команду, — продолжал Хемингуэй, — потому что каждый раз, когда я приезжаю во «Флоридиту», чтобы попасть в посольство, мою машину окружает толпа мальчишек, прося денег, умоляя разрешить почистить мои ботинки или предлагая услуги своей сестры. Они уличные бродяги, изгои. Родители бросили их, либо умерли от туберкулеза или спились. Малыш Сантьяго был одним из них, но он никогда не протягивал руку за подаянием и не предлагал почистить мне обувь. Он ждал поодаль до тех пор, пока машина не трогалась и другие мальчишки не разбегались нищенствовать на перекрестках, и тогда он бежал рядом с автомобилем, не уставая, ничего не говоря, даже не глядя на меня — пока мы не оказывались у посольства или на шоссе.

Хемингуэй умолк и посмотрел на высокие трубы Гаванской электрической компании.

— Ненавижу эти проклятые трубы, — сказал он тем же тоном, которым произносил надгробную речь. — Когда ветер дует с гор, они наполняют вонью весь город. — Он вновь посмотрел на могилу. — Спи спокойно, юный Сантьяго Лопес.

Мы не знаем, откуда ты появился в этом мире, знаем лишь, что ты уйдешь туда, куда со временем уходят все люди, куда в какой-то из дней последуем и мы.

Хемингуэй вновь оглянулся на меня, словно внезапно осознав смысл своих слов. Потом он продолжал, повернувшись к узкой могиле:

— Несколько месяцев назад еще один мой сын Джон, мой Бэмби, спросил меня о смерти. Он не боялся идти на войну, он боялся страха смерти. Я рассказал ему о том, что, когда меня впервые ранили в 1918 году, я очень боялся внезапно умереть — боялся до такой степени, что не мог спать без ночника, — но я рассказал ему также о своем храбром друге по имени Чинк Смит, который однажды прочел цитату из Шекспира, она очень понравилась мне, и я попросил его записать ее для меня. Это строки из второй части «Генриха Четвертого», я выучил их наизусть, и с тех пор они всегда со мной, будто невидимая медаль Св. Кристофера. "Ей-богу, мне все нипочем; смерти не миновать. Ни в жизнь не стану труса праздновать.

Суждено умереть — ладно, не суждено — еще лучше. Всякий должен служить своему государю, и что бы там ни было, а уж тот, кто помрет в этом году, застрахован от смерти на будущий". Тебе не суждено увидеть будущий год, Сантьяго Лопес.

Но ты был храбрым человеком, и не важно, сколько тебе было лет, когда тебя настигла безжалостная судьба.

Хемингуэй отступил на шаг. Старый могильщик откашлялся.

— Нет, сеньор, — сказал он по-испански. — Прежде чем предать земле этого ребенка, нужно прочесть из Библии.

— Это обязательно? — с удивлением произнес Хемингуэй. — Разве Шекспира недостаточно?

— Нет, сеньор, — ответил старик. — Без Библии нельзя.

Хемингуэй пожал плечами:

— Что ж, если это «nessessario»... — Он взял пригоршню земли — точнее, грязи, и вытянул руку над могилой. — Коли так, прочтем из Екклесиаста: «Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки... Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит». — Хемингуэй бросил землю на маленький гроб, отодвинулся и посмотрел на старика, который стоял, опираясь на лопату. — Этого достаточно?

— Si, senor.

* * *

Когда мы возвращались с похорон в дождливых вечерних сумерках, Хемингуэй сказал:

— Назови хотя бы одну причину, которая помешала бы мне охотиться за лейтенантом Мальдонадо.

— Может быть, мальчика убил не он.

Хемингуэй свирепо воззрился на меня:

— А кто же? На прошлой неделе ты сам сказал мне, что Агент 22 следил за Бешеным жеребцом.

— Не называйте его так.

— Бешеным жеребцом?

— Нет. Агентом 22.

— Кто еще мог его убить, если не Мальдонадо? — осведомился писатель.

Я отвел взгляд от залитого дождем лобового стекла.

— Я запретил Сантьяго следить за ним и вообще за кем бы то ни было вплоть до нашего возвращения. Не думаю, что он ослушался меня.

— И все-таки он за кем-то наблюдал, — заявил Хемингуэй.

Я покачал головой.

— Дорога, на которой его нашел Октавио, ведет к хижинам, где он ютился, когда была жива его мать. Еще Октавио сказал, что Сантьяго отсыпался там, когда в городе бывало слишком шумно.

Несколько минут Хемингуэй вел машину молча.

— Лукас, — заговорил он наконец, — кто еще мог убить мальчика?

— Отвечу позже, — сказал я.

— Отвечай немедленно, или у тебя не будет никакого «позже», — потребовал писатель. — Объясни, кто ты такой, на кого работаешь и кто, по твоему мнению, мог убить мальчика, или вылезай из машины и не возвращайся в усадьбу.

Я колебался. Если бы я ответил хотя бы на один из его вопросов, это означало бы, что я больше не работаю ни в ФБР, ни в ОРС. По лобовому стеклу метались «дворники». Шум сильного дождя, бьющего по матерчатой крыше «Линкольна», звучал, словно удары капель по гробу Сантьяго. Я понял, что уже не работаю ни на ФБР, ни на ОРС.