Кольца Джудекки

Кажется, на Илью в городе Дите вполне и безоговорочно подействовал единственный принцип: не верь. Он, разумеется, не верил г-ну Алмазову, не верил Иосафатке. Лаврюшке — и подавно. Но он не верил и Мурашу. Не мог понять вечно сонного, молчаливого, изначально непонятного Руслана. Он не верил Сергею, несмотря на то, что тот сделал для Ильи в городе Дите едва ли не больше всех остальных вместе взятых. Ну, не верил! Вокруг него шла жуткая игра в хоровод, где участники, взявшись за руки, стоят спиной к водящему, а тот должен хлопнуть по той спине, обладателя которой считает своим другом. Условие: ошибешься — обернувшийся монстр, тебя сожрет. Мало просто сожрет, будет употреблять медленно, по кусочкам, с прибаутками.

Илья впал в короткое забытье, но быстро проснулся. После пытки осталась боль в конечностях. Холод щупальцами поднимался снизу к лопаткам. Ладно хоть в голове чуть прояснилось. Встал. Осмотрелся в темноте. Вот так вот! В темноте! Осмотрелся! Не прошло, осталось, возможно, на всю жизнь. Сергей спал, подстелив под бок куцую, но теплую куртку. Колени подтянул к подбородку. Посапывает настороженно. Стоило Илье подняться, зашевелился, сопение сбилось. Битый волк. Такой и во сне наблюдает. За врагами и за друзьями. На той стороне, за решеткой тоже спали. Факел не горел. Чего тратить огонь? Ночью все должны спать. А что осужденному захочется при свете провести последние часы жизни, кого волнует? Порядок. Ордунг! Мать его…

Когда-то Илье в руки попали «Колымские рассказы» Шаламова — клубок из вен, артерий, нервов и колючей проволоки. Они порастали друг в друга. Колючка жалила и рвала сосуды, а они ее питали. Симбиоз — как формула выживания. Вот и он, Илья, уже не верит, еще боится, и пока не попросил. Там выжили только те кто смог, — смог! — воплотиться в формулу, стать симбиотом мрака. Но это значит: перестать быть человеком…

А я не хочу!

А здесь — Ад. Не хочешь — не ешь.

Наконец дошло — он отчаянно, до спазмов, до тошноты боится завтрашнего дня. От того и на Сергея вызверился. Иш, лежит себе, полеживает на полу как на перине. Тебе бы, — новопроявленцу, без адаптации, без понятий, — так влететь. Без году неделя в славном городе Дите, и уже очистные.

Сука ты, Илья Донкович! Слабовольная сука. Над собой трясешься! А над кем еще? Вот-вот! Дома, в той жизни, тоже в основном над собой трясся. По тому трех жен развел. Или жизнь развела? А детей не завел. Не завелись? Работа, работа, работа…  Накачивай адреналин, чтобы из ушей фонтаном. Оперируй. Так никто больше на тысячу верст окрест не умеет. Выздоравливайте-ка ребята. Ух, как хорошо, когда ты прав. Когда кругом прав, когда они на ноги поднимаются, — даже те, кто и не должен был, — встают, и стройными рядами — на выписку. И ангельский хор: слава! Слава! А дети, они ж маленькие, теплые, домашние. К ним бежать надо, на руках носить. Ручки к вечеру устают. Лучше лежать перед телевизором. Нет, не так — телевизор никогда не любил — лучше иметь свободу выбора: посмотреть с очередной женой мыльную оперу, или почитать Курсанова, покопаться, помыслить. Не долго. Не обязуясь ни жене, ни книге. Ни кому!

Дожился — попал в Ад.

Значит, все по справедливости! Отбываю наказание за эгоизм в особо изощренной форме. Бессрочное, хочется заметить, наказание. Без права на возвращение, на исправление ошибок в том мире. Ошибки можно исправлять только в этом, единственном теперь для тебя, Илья Николаевич, бывший человек.

Опять не так. Это Ивашка — бывший, Лаврюшка, Иосафат — бывшие. А Сергей? Да, пошло оно, все! Он меня не предавал. Я его тоже — не должен.

А вдруг это вторая попытка, которая дается только некоторым избранным? Переиграть, прожить другую жизнь, не прикидываясь, не изворачиваясь…  без лжи себе; не нянча собственное самолюбие, эгоизм, лень?

Смерть? Черт с ней! В Аду бояться смерти, по меньшей мере, глупо.

Он тоже снял куртку, расстелил на полу, улегся, свернувшись в позу эмбриона. И самое странное, почти мгновенно заснул.

— Кто бывал на очистных — шаг вперед.

Из короткой шренги выступили трое. Кто такие, видел ли раньше — не понять. Маргинальные ремки всех ровняли под одну гребенку. У одного из под рваной куртки выглядывала до неприличия грязная рубаха из папира. Когда-то была новой, невообразимо мягкой на ощупь, белой. Затаскал.

Илья неосознанно постарался навести порядок в собственной одежде: отряхнул куртку, отколупнул шлепок грязи с рукава, и суеверно остановился: обираться — на тот свет собираться; замер, прислушался к рыку разводящего, медленно шествовавшего вдоль строя. Те, кого миновало, даже на вид становились мягче. Расслаблялись. Что значит — пронесло. Мимо Сергея мужик прошел, не глядя; бурчал себе под нос, низко как троллейбус на старте. Рядом с Ильей остановился, посверлил мелкими в отечных складках глазками.

— Первый раз?

— Первый.

— Тогда…

Илья подобрался. Не прав был Сергей. Его, Илью, поставят в первую партию, в верные смертники.

Разводящий, потянув время, мотнул головой вперед:

— Туда хочешь?