Кольца Джудекки

   Если взять сто грамм аэрозоля,   Что от тараканов и клопов   И добавить жидкость для мозолей,   Капнуть капли три «Шанель» духов.   Влить туда резинового клея   И добавить жидкость для ногтей.   С этого и грузчики балдеют,   А я лишь только вижу в темноте!

Вот так вот. Вижу! И монстрица не отъела этого моего видения. Хорошо бы еще чего полезного рассмотреть. Сергея или Руслана, например.

Грандиозное зрелище, когда человеческие руки воздвигли невидимую стену между ними и монстрицей, вышибло из головы дурную песенку, завертевшуюся уже как истеричная пластинка.

А над головой вздымалась готика. Шестигранные колонны улетали к куполу. Стрельчатые окна темнели черными провалами ночного неба.

Из-за вечной дымки не видно звезд.

Никогда не видно звезд.

От чего-то именно этот факт навалился на Илью глухой тоской. Только дымка на небе, да пыль на земле — все, что ему осталось. Захотелось, скрутится в тугой ком, зажать собственный крик, да так и умереть, пока еще память о звездах не выветрилась, не стерлось видение чистого неба.

Он уткнул лбом в колени и зажмурился до боли в веках, до синих кругов перед глазами. В ушах толчками нарастал шум крови. Набат грозил разнести голову. Илья до боли сдавил ее руками. И тут сообразил: звуки извне не прорывались. Чтобы удостовериться, он поднял голову. Люди на топчанах ворочались. Ближайшая голова раскрыла рот, наверное кричала. Но он-то ничего не слышал! И тогда, от накатившего страха он сам заорал. Истошно, истерично, пронзительно.

К нему подбежали двое. Один держал в руке стеклянный фонарь со свечей внутри. Другой — кувшин.

— Чего орешь? — спросил тот, что держал фонарь. Его товарищ молча поднес к губам страждущего сосуд:

— Попей. Легче станет.

Не сразу дошло, что он их слышит.

— Простите, — едва выговорил запекшимися губами. — Думал, оглох. Простите. Очнулся — ни звука. Сейчас уже все нормально.

— Бывает, — отозвался водонос. — Речь еще отнимается, или зрение. Не надолго.

— Ты как? — осторожно спросил фонарщик, — Встать можешь?

— Попробую.

Илья напрягся. Нельзя сказать, чтобы боли не было вообще. Но то, что сейчас скребло и тянуло спину не шло ни в какое сравнение с предыдущими муками. Тогда его рвало на части, сейчас мягко-шершаво растягивало. Он вывернул руку и коснулся спины между лопатками. Под рубашкой бугрился широченный рубец.

Ну и ладно. С этим он как-нибудь сживется. Главное почти не болит. И встал. Фонарщик отодвинулся. Водонос — наоборот подошел, поддержал.

— Айда к нам в угол. Посидишь маленько.

Идти было трудно, но с помощью водоноса, короткую, в два десятка шагов, дистанцию, по заполненному искалеченными людьми помещению, он все же одолел.

«Ординаторская» — место, где расположились на отдых братья милосердия, сильно отличалась от таковой в алмазовской лекарне. Там хлипкая занавеска отгораживала угол. Здесь имелось отдельное помещение с дверью. Ее едва притворили: мало ли кто еще заблажит.

Илье указали на топчанчик. Вольготно не разляжешься — узковат, коротковат.

— Устраивайся, вот, — махнул рукой водонос. — Посиди, поешь с нами, да иди себе на место. До рассвета перебудешь, а там уж и не знаю, куда тебя определят.

— А тут и знать нечего, — перебил его товарищ. — В темницу. Куда еще?

— Строго у вас, — подкинул Илья для затравки разговора.

— Ты только не болтни, что у нас обретался. Нам и так искупать еще и искупать.

— Провинились?

— Нарушили, — уныло подтвердил водонос.

— Тебя как звать-то? — спросил второй санитар, устанавливая лампу на край стола, — Меня вот Родригой кличут, а его…

— Диего, по-здешнему, — представился парень.

— Не похожи вы на испанцев. Физиономии у обоих абсолютно рязанские.

— Обижаешь. Я из Подмосковья из самого ближнего. Бутово. Может, слыхал? — обиделся на рязанца Родриго.

— Сколько ты здесь? — спросил Илья.

— А что? — насторожился собеседник.

— Бутово — уже район Москвы.

— Ох-хо-хо. Как время идет! А ты, стало быть, недавно проявился?

— Ромка! С ума сбрендил, такое говорить?

Родриго-Ромка с опаской покосился на Илью, но пояснил:

— У нас положено говорить: воскресенец. Дома выходит помре, а тут воскрес — Чудо Господне.

— Ты из какого года? — спросил у него Донкович.

— Из шестьдесят восьмого. На последнюю электричку торопился. Решил сократить дорожку и двинул по путям. Тут — маневровый. Смотрю, наезжает. Я от него. Вдруг вижу — он совсем маленький и как бы внизу. Потом меньше, меньше…  потемнело все. Потом тут очутился.

— Сразу в Игнатовку попал?

— Ага, — и глухо замолчал.

Понятно. Человек долго живет совершенно другой, отличной от прежней, жизнью, потом приходит любопытный новопроявленец и начинает пытать: что, кто, как, где. А может, человек не хочет, может гонит свои воспоминания. Ему тут лучше, или наоборот хуже во сто крат, и память о другой жизни так или иначе ранит.