Кольцо странника

Мгла в тот вечер была особенно непроглядна, пыльный вал стоял кругом и не было видно края. В безветрии дышалось тяжко, и закат разлился багровым огнем на полнеба. Тяжело опускалось огромное, лохматое солнце. Бесчувственную Олуэн сняли с коня, осторожно уложили на траву – едва отдышалась. Да и витязям было не по себе – усталость и страх навалились. Только Овлур был свеж, весел, словно и не провел почитай что двое суток в седле. Хлопотал у костра, что-то мудрил со скудными припасами. Перекусив, чем Бог послал, беглецы полегли спать. Даже разговаривать не могли, до того измотались. Овлур вызвался стеречь, но обещал попозже разбудить Всеслава, чтоб сменил.

Всеслав проснулся сам. Долго лежал молча, глядел в темноту. Над головой сияли-перемигивались звезды – неспокойные, затянутые дымной пеленой. Неслышно подошел Овлур, потрогал за плечо.

– Вставай, витязь, смени меня.

– Я не сплю, – ответил Всеслав, легко вскочил.

Подложил веток в костер, глотнул айрана из бурдюка. Тоскливо пели сверчки. Спать не хотелось, но было как-то мутно. Щепочкой на земле стал рисовать всадника на коне, низко нависшее, дымное небо.

– Как красиво... – раздался голос за спиной.

Всеслав дрогнул и обернулся. Олуэн улыбалась в темноте – посвежевшая, выспавшаяся.

– Ты что, ладушка? Иди, досыпай. До зари еще далеко.

– Не спится что-то, – ответила и присела на корточки рядом. – Как красиво у тебя получилось.

– Это, что ли? – с усмешкой кивнул Всеслав на рисунок. – Я и лучше могу.

И смутился. Олуэн заметил это, заулыбалась.

– Чудной ты какой, – произнесла нараспев. – Такой огромный, а как ребенок.

– А ты, – тихо сказал Всеслав, – ты как солнечный луч, ты – прозрачная!

– Да уж, насквозь видно! – засмеялась Олуэн и поднесла к его лицу свою руку – нежную, белую, украшенную драгоценным браслетом.

И Всеслав, зажмурившись, приник к этой руке губами. Вся страсть знойной, звездной ночи ударила ему в голову, как дорогое вино. Сладкий хмель разлился по жилам. Не помня себя, целовал руки любимой, губы ее, глаза – столько раз виденные во сне. Как во сне же целовал горячую, вздрагивающую грудь. Олуэн тихо смеялась, не отталкивала – прижимала к себе, обнимала, шептала нежно...

ГЛАВА 10

Тихо мерцают угольки в потухшем костре. В предрассветный час стало прохладнее, неведомо откуда задул свежий ветерок.

Олуэн во сне прижимается к Всеславу, он обнимает ее обеими руками, словно боится потерять свою милую. От этого объятия и просыпается женщина, первый раз в жизни просыпается рядом с любимым, со счастливой улыбкой на устах. Но лежит тихонько, гладит обнимающую ее руку. Рука большая, горячая, на среднем пальце вспыхивает огонек перстня...

... Удаляется, удаляется огонек, и вслед за ним Олуэн улетает мыслями все дальше и дальше. Дрогнула память, обожженная этой горячей искоркой, дрогнула и пробудилась. Точно такие же потухшие угли были тогда, но не в степи, а в очаге. Но тогда было также темно, и тепло, и тихо, и также она вглядывалась в огонек камушка, держа кого-то за руку. Кого?

– Всеслав! – шепнула тихонько, но не откликнулся любимый, не шелохнулся во сне. Только пришел из мрака памяти и стал рядом кудрявый, ясноглазый отрок. Братец, милый братец – и батюшкин перстень, данный перед смертью, искрой огненной горит на пальце.

Ледяной ужас ножом полоснул сердце, и спала пелена тайны.

Не веря еще страшному озарению, Олуэн замирает в страхе... Нет, не Олуэн – Анна, Нюта, девочка-кроха, захлебывается теперь в смертельной муке. Зачем такое выпало, за что?! Хотелось закричать, забиться – но словно камень могильный навалился на грудь. Не выдержит сердце, разорвется... Застонала тихонько, высвободилась – сил не было терпеть этих объятий. За что такое, Господи?!

Через силу поднялась на ноги. Боль росла, ширилась, огнем жгла сердце – и не будет спасения от нее во веки веков, не остудить ничем... Смотрела на спящего Всеслава, держась за виски – и увидела, как сверкнул в лучах восходящего солнца огонек перстня, и как перемигнулся с ним алый рубин на ножнах кинжала, ей же самой Всеславу подаренного...

Сразу стало легче, словно прохладный ветер освежил грудь. «Грех ведь...» – мелькнуло в голове, но сама себя оборвала, рассмеялась тихо, мелко. Продолжая беззвучно смеяться, высвободила кинжал из ножен. Вот оно, спасение!.. лунный луч среди наступающего кровавого рассвета, нежный холод в зной, капля росы в огненной бездне... Словно кто подсказал – встала на колени, держа по-женски неловко кинжал, потом прилегла. И была не боль, но счастье, радость свободы, вновь обретенной чистоты.

... Чья-то жесткая, холодная рука растревожила глубины сна, проникла, затрясла: «Вставай, да вставай же!» Просыпаться не хотелось, но вспомнил, что явь нынче лучше сна, и продрал глаза. Что беда – понял сразу. У Овлура было страшное лицо, глаза бешеные. Князь Игорь сидел как-то странно, боком, словно прятал что-то, и плечи вздрагивали.

– Вставай, витязь, – сухо и горько сказал Овлур. – Беда. Олуэн...