Командировка

— Такая гадина! — обрадовался Горжецкий. — В Москве, я слышал, восемь миллионов граждан, а и там такую не сыщешь. И не ищи. Я тебе говорю, ты верь. Горжецкий врать не умеет. Что было, то было.

Жил с ней два года. Теперь — ша! Вчера подослала брательника — во-о, будка! — убийца. Думаешь, меня он испугал? Черта лысого! Горжецкий человек уступчивый, но не дави ему больную мозоль. Не надо. Голый по миру пойду, а с ней жить не стану. Шабаш!

Как благородный человек. С ума спятить. Отравить хотела. Слышь, в водку подлила скипидару. Я выпил, ничего… Брательнику говорю — лучше в могиле живому гнить, чем с твоей сеструхой. И он понял.

— Эдуард Венедиктович, я к вам по поводу… Мне сказали, только вы можете сделать как надо.

Вернувшись в будничный мир с высот любовного экстаза, Горжецкий горестно поник — Чего?

— Приборчик, говорю. На вас вся надежда.

— Не надейся, парень. Зазря не надейся. Ко мне все подходили. Сам Капитанов уговаривал. Черта лысого. Я не бог. И никто не сделает. Потому что нет условий технологии. Ты Горжецкому верь, и он тебе всю душу откроет. Как благородный человек. Она сама себя делает — деталька эта.

— Не понимаю, Эдуард Венедиктович.

— То-то, что понять трудно. А вот пример. Привези ты в тундру лимон и посодь. Будет он расти? Не-ет.

Потому что условия не годятся для роста. И шабаш.

Сто лимонов посодь, пять вырастут. Почему? Тут тайна, которая доступна не нам.

— Теперь я вас вроде понял. Спасибо.

— Я ей сказал: еще раз мне пакость придумаешь — уйду насовсем. Что дальше? Берет она бидон с пивом и льет его в раковину. Оскорбление личности?

Да. Льет и хохочет. Надо мной. Что я сижу с пустым стаканом. А я за этим пивом чуть в очереди не угорел.

У меня давление — сто сорок на шестьдесят. Можно жить?

Горжецкий проводил меня по коридору до Шурочки. На прощанье посоветовал:

— Женщина — враг людского рода. Пусть у ней груди, мордафон, а в сердце — червь. Ты мне поверь, я постарше тебя. Никаких оков. Живи свободно, как парящий орел… Будет случай, заходи, товарищ.

— Непременно. Удачи вам, Эдуард Венедиктович.

Шурочка моя, озорной ребенок, давилась от смеха. Первый раз я видел, как она смеется от души, без остановки. В коридоре, в лифте. Волосы струятся, щеки горят, зубы щелкают. Маленькая чародейка! В лифте я схватил ее за плечи, чтобы привести в чувство, потряс слегка, и она не отстранилась.

И в смеющихся очах ее отразилось то выражение, которое прямо противоположно растерянности. Оно общее у всех женщин, я видывал его и раньше. Чем реже его видишь, тем спокойнее жить.

— Такой смех не украшает молодую девушку, — сказал я.

— Какой?

— Будто тебя в муравейник посадили.

— Фи, как пошло! — это уже с оттенком торжества. Милая девушка, я давно, как опытный дворовый пес, не беру в рот отравленную приманку.

— Он что — известная тут у вас личность?

Шурочка, не отвечая и не мигая, смотрела на меня расширенными, потемневшими зрачками. На наше счастье, лифт остановился.

Капитанов встретил меня против ожидания любезно. Достал из сейфа чайник, стаканы, заварку. Сунул в чайник самодельный кипятильник — две припаянные друг к другу стальные пластинки. Как и в первый раз, я поразился несоответствию его богатырского облика с крохотным казенным кабинетиком. Его ловкие, собранные движения навевали мысли о просторе, земных дубравах, сереброструйных протоках.

— Что же это вы совсем пропали? — приветливо поинтересовался Капитанов. — Не нуждаетесь, значит, в нашей помощи?

Я ответил неопределенным жестом.

— Вижу, вижу, время зря не теряете. Ха-ха-ха!

Это намек на мою разукрашенную физию, на гульбу. Намек одобрительный: завидую, дескать, не скрою, завидую. Сам такой.

— Что-то я Шутова там не приметил, в комнате.

Не заболел ли? — спросил я.

— Отпросился. С обеда отпросился. Подружились с ним?

— Хороший парень…

— Хороший парень что-то зашибать стал не в меру. Как талант, так и с вывихом. Не дает бог человеку просто талант, просто ум. Обязательно с нагрузкой.

Вы замечали?

— Я об этом пока не думал.

Капитанов смотрел на меня все ласковее, все одобрительнее. Интересно, какой у него самого вывих?

Лишь бы не склонность к членовредительству.

— Вам заварки побольше, поменьше?

— Все равно.

— В нашем климате чай — спасение. Берите стакан, вот сахар, прошу. Не стесняйтесь!

— Спасибо, спасибо!

От неприязни ко мне, изгадившей нашу первую встречу, не осталось и следа. Он ухаживал за мной, как за желанным, дорогим гостем.

— Не торопитесь, горячо. Осторожнее, Виктор Андреевич, обожжетесь!

Сам он пил кипяток большими глотками, как квас.

После каждого глотка шумно и глубоко выдыхал.

В благолепном молчании, обмениваясь улыбками искренней приязни, мы чаевничали.

— Эх, хорошо! Вот уж истинно хорошо! — говорил он.

— Великий напиток! — вторил я. — Великий!

— Живая вода. Истинное слово, живая вода!

— Кофе там, какао — это Запад. А мы — чаевники, Никуда не денешься. Азия.

— Верно. Так уж верно, Виктор Андреевич.

В комнату заглянула Шурочка.

— Тебе чего, милая?

— Мне ждать, Владимир Захарович?

— Иди к себе, Шурочка. Понадобишься — позовем.

Я правильно говорю, Виктор Андреевич?

— Конечно.