Командировка

Я несколько раз встречался с Битюговым. Коренастый крепыш неопределенного возраста, с пронзительным жгучим взглядом острых глаз, в нем действительно было что-то такое могущее внушать трепет и мысли о бренности бытия. Но рассуждал он здраво и достаточно корректно. Другое дело, что ему достался отдел, где за три года сменилось пять начальников, отдел разболтанный, дезорганизованный, сырой. Может быть, он взялся наводить порядок слишком круто, может быть, перегнул палку. Это и дало почву для создания фантастического образа. Наших взрослых детей ведь хлебом не корми, а дай посплетничать, насочинять, порезвиться. Вон как в деланном ужасе округлились глаза у Окоемовой при одном упоминании его фамилии. Битюгов. Низкорослый крепыш. Но возможно, в нем есть задатки Наполеона, возможно, и есть.

— Нет, — задумчиво протянул Коростельский, — Битюгов не согласится. Должность начальника отдела гораздо перспективней во всех отношениях. Скорее всего, пришлют варяга.

Меня мало волновал вопрос, кого поставят на место Анжелова. Я еще не совсем осознал и переварил печальную новость. Неужто никогда не увидим мы больше грустное и оптимистично загадочное лицо добрейшего и честнейшего Анжелова? Неужто?

— Ты как съездил-то? — вспомнил Коростельский. — Удачно? Будут они там чесаться?

— Чесаться будут.

— Ты уже был у Перегудова?

— Докурю вот и пойду.

Окоемова пропела:

— Ах, Володя! Вечно вы осыпаете себя пеплом с ног до головы.

— Сколько у Анжелова детей осталось? — спросил я.

— Трое. Младшей девочке — десять лет. Это ужасно, ужасно!

Я докурил и пошел к Перегудову. Я застал его сидящим на полу, на ковре, у открытого шкафа для бумаг, где он что-то искал в нижнем ящике. Пол около него был завален папками, бумажными пакетами всевозможных размеров, рукописями, большинство из которых пожелтело от старости. Увидев меня, Владлен Осипович не удивился, кряхтя поднялся на ноги, спросил:

— Как же это вы, Виктор Андреевич, мимо Мимозы Яковлевны (его секретарша) просочились?

— Она меня не заметила. Занята маникюром.

Перегудов улыбался приветливо, прошел к своему столу и ловко прыгнул в кресло. Показал подбородком на кучу бумаг:

— Свалка, да?

— Свалка, — сказал я. — Свалка чьих-то надежд.

Я положил перед ним на стол папку и пояснил, что это краткий отчет о командировке и краткое мое мнение. Владлен Осипович мельком, небрежно проглядел два отпечатанных на машинке листочка.

— Да, да, — заметил, отодвигая листки, — я в курсе.

Мы разговаривали по телефону с Никоруком… Ты уже знаешь, конечно, про Анжелова?

Я развел руками: что тут скажешь.

— Вот, Витя. Кто бы мог подумать! — Перегудов потер руки одна о другую.

— Тяжело, да. Редкий был человек. Ты, Витя, не знал его так хорошо, как я. Мало кто его знал. Ему все открывались, а сам он был очень скрытный. Дз, да. Его считали миротворцем, как ученый он невысоко котировался. Он и сам не заблуждался на сей счет…

Но по-своему Анжелов был очень талантлив. Я говорю не о его удивительной душевности, столь нечастой в наш век, не только о ней. Я сам лишь недавно узнал, что Валерий Захарович страстно увлекался музыкой и сочинял. Да, да, представь себе. Некоторые его пьесы исполнялись по радио, разумеется, он придумал себе псевдоним. А ведь он самоучка. У него нет музыкального образования. Зато у него дома отборнейшая коллекция записей классической музыки. Удивительно!

Я не находил ничего удивительного в том, что Анжелов любил музыку, но согласно затряс головой.

— А еще он увлекался составлением оригинальных графиков, очень сложных. У него были собственные методы. Помню, лет шесть назад они с сынишкой рассчитали, в каких местах Союза будут заложены новые города. И, представь себе, не ошиблись. Угадали с точностью до сорока — пятидесяти километров. Две недели назад я был у Валерия Захаровича в гостях, и они хвалились своими расчетами. Видел бы ты, как они оба раздувались от важности… Как гордились!

Кажется, я не встречал больше человека, который бы сохранил в себе столько детской искренности и впечатлительности. При этом Валерий Захарович отнюдь не был мягкотелым и покладистым. Если в чем-то бывал уверен, стоял на своем до конца, до опупения. Эти стены свидетели многих наших с ним баталий, о которых никто не знает…

У Перегудова на щеках проступил румянец. Первый раз я видел его таким размягченным, расстегнувшим свой панцирь. Но я не верил ему. Какой-то злой демон нашептывал мне, что эта его расслабленность не что иное, как маневр, преследующий определенную цель. Мне стыдно было так чувствовать, я бы рад был вместе с ним зарыдать от горя, но разве властны мы над своими ощущениями.

— Тогда я попозже зайду, Владлен Осипович, — сказал я, — после обеда, что ли?

Перегудов точно вернулся откуда-то из заоблачной выси.

— А что такое?

— Вы ничего не сказали по поводу этого, — я показал на свой отчет.

Перегудов удивился:

— Все в порядке, Виктор Андреевич. Не сегоднязавтра в Москву приедет Никорук, и мы обсудим частности. В принципе все ясно. Они берутся исправить неполадки в течение двух-трех месяцев. Нас это устраивает.