Командировка

— Несчастье, несчастье!.. — не выдержав, в голос взвыла Кира Михайловна-Не будем судьями… кому дано испытать, тот поймет…

— Все ясно, пойдемте, — я взял бледного Коростельского под руку, мы пошли вперед, а Селезнева семенила позади, продолжая что-то бубнить себе под нос.

— Вы пока не вмешивайтесь! — велел я ей грубовато, и Кира Михайловна радостно закивала головой, как кукла на веревочке.

В двухметровом закутке, где помещался сейф, двухтумбовый стол и маленький столик с пищу щей машинкой, сидела Мария Алексеевна, и на ее лице подтекшей тушью была запечатлена гримаса чудовищной сосредоточенности.

— А, Витя! — сказала она, растерянно моргая. — Тебе чего, милый?

В ее предупредительности что-то нездоровое, лихорадочное. Непривычно слышать от нее домашнее «милый». Непривычно видеть ее неприбранной, неаккуратно причесанной. В свои зрелые лета Кондакова тщательно следит за внешностью — у нее всегда самая модная губная помада, самые модные тени над глазами.

— Взносы, что ли, уплатить? — сказал я первое, что пришло в голову. — У меня, кажется, за три месяца недобор.

Мария Алексеевна тут же с торопливой готовностью извлекла из ящика стола профсоюзные ведомости, что тоже было необычно. Взносы она принимает только в дни получки и очень в этом вопросе щепетильна.

Сейчас она долго копается в листах, никак не может отыскать мою фамилию, пальцы, которыми она с деревянной резвостью рыщет по спискам, еле заметно трепещут.

— Да, Виктор, — подтвердила она. — У тебя как раз за три месяца долг апрель, май, июнь. Будешь платить?

— А почему бы и нет.

Я достал свой кожаный кошелек сердечком — несуразный подарок Натальи, к которому я быстро привык, — и увидел, что недостает трех рублей.

— Пожалуй, за два месяца заплачу пока, за весну.

Мария Алексеевна молча приняла деньги, отсчитала несколько копеек сдачи, дала мне расписаться, заперла ведомости в стол, потом открыла сейф, достала железную шкатулочку, где хранила и «черную кассу» и взносы, и бережно приложила мою пятерку к другим бумажкам. Все это проделала с отсутствующим, но серьезным видом.

Больше я не знал, что сказать и что сделать и чем ей помочь, да и не испытывал желания ей помогать.

Все пройдет само собой. Печаль и слезы — все развеется. До следующих слез.

— Как все-таки бывает, — сказал я. — Уезжаешь — жив человек, возвращаешься — нет его. Грустная штука…

Мария Алексеевна подняла на меня внимательный взгляд.

— Ему теперь хорошо, — сообщила она негромко и с горькой убежденностью. — Ему теперь лучше, чем было.

— Разве ему было плохо?

На ее лице отразилось недоумение.

— Да ты что, Витя? Ты же сам все видел. Кто его понимал? Кто ценил? От него требовали, с него брали. А что дали взамен? От кого он услышал хоть одно доброе слово? У Валерия Захаровича сердце отзывчивое, как у ребенка. И этим все пользовались. Его убили, Витя! Его здесь убили, в нашем институте. На него нагрузили столько камней, что он не выдержал и надорвался.

Она рассуждала так, точно повторяла общеизвестное. В застывших зрачках — отблеск безумия. Я понял, какие бы слова я ни сказал сейчас — все будет некстати. Но она ждала какого-нибудь ответа.

— Его все любили, — возразил я. — У него не было врагов.

И тут она высказала мысль, которую до нее много раз высказывали, но которую меньше всего ожидал я услышать от Кондаковой.

— Друзья и доброжелатели убивают вернее врагов, — сказала она все с той же непоколебимой убежденностью. — Потому что враги ничего от вас не требуют, а только стараются навредить, а друзья требуют, всегда чего-то требуют — это невыносимо.

Ее, за секунду до этого как бы гипсовое, лицо вдруг заволокло тенью, она не шевельнулась, не сморгнула, а из глаз, словно выдавленные мгновенным напором, протекли на щеки к подбородку два мутноватых потока. При этом она издала горлом какой-то птичий стон. Я вскочил, плеснул из графина воды в стакан, поставил перед ней и вышел из закутка.

Сидящие в комнате восемь человек все смотрели на меня вопросительно. Кира Михайловна рванулась изза стола, шипя: «Несчастье, несчастье!»

— Перестаньте! — в раздражении обернулся я к ней. — Перестаньте ломать комедию. У вас-то какое несчастье?

Злоба крутила меня, боясь сорваться на крик, я выскочил из комнаты, со всей силы ухнув дверью…

В течение дня я несколько раз звонил Наталье и домой, и в поликлинику. Дома — длинные гудки, а на работе каждый раз отвечали: на вызовах. Этого, конечно, не могло быть. Одну половину дня Наташа бегает по вызовам, вторую — ведет прием. Значит, она попросила сестру так отвечать. Сестра знала мой голос, как и я ее. Тогда я попробовал изменить голос и обращение. Обычно я говорил: будьте добры, Наталью Олеговну, — а тут сказал простуженным баском: позови-ка мне доктора Кириллову, детка. Результат тот же. На вызовах.

Весь день я боролся с желанием удрать со службы и помчаться к ней. Переходил из комнаты в комнату, отрывал людей от работы, много курил и к вечеру довел себя до трясучки. Единственное, что сделал полезного, — это отчитался в бухгалтерии за командировку, вернув в кассу двенадцать рублей.