Комиссия

И голова устиновская закружилась в этой новой, мгновенной, но совсем незнакомой жизни, он стал погружаться в ее темную, вздрагивающую глубину... Он ведь и правда был сам себе знаком, когда всё вокруг ждало от него забот и усердия - старики родители ждали, жена Домна, дети и внуки ждали, всё движимое и недвижимое имущество ждало, вся его пашня, весь белый свет ждал... Вся военная служба - и фельдфебель, и царь ждали и требовали, неизменно грозили уничтожить его, если забот и усердия от него не будет. Но себя, заботливо и тревожно обласканного, Устинов не знал до сих пор, не ведал.

А нынче и ласка и заботы ему дарились - одного только не делай - не стесняйся же!

Уже и другая Зинаидина рука лежала на устиновском плече.

"Счастье, что ли? Или страшное несчастье этак прикинулось?"

- Который человек людям больше других нужон, - шептала Зинаида, - того они менее всего и берегут! Я потому и правая перед тобой, перед собой, перед белым светом, что одна уберегу тебя - больше никто! А ты неправый передо мною, когда жизни в тебе страсть сколь и на всех ее хватает, даже на чужих, на Кудеяра юродивого и то хватает, а на меня одну - нет! Да разве может быть такая несправедливость?

- Разговорилась ты, Зинаида... Слишком!

- Наконец-то! Я не один уж год с тобою вот так же разговариваю, и всё молчком, всё со слезой пополам! Всё одна-одинешенька!

И она склонила его на свое плечо. Он с нею не согласился. Но слабо, незаметно не согласился. И смолчать, не откликнуться уже не смог, хотя отклика тоже не знал...

- На войне была самая первая догадка - буду убитый! Обязательно! сказал Устинов тихо Зинаиде на ухо и прислушался, не сбылось ли его предчувствие? Потом усмехнулся: - Не сбылось. И на второй ли, на третий ли год, тоже в окопе, приснилось, останусь живой! Останусь и останусь! Какой сон, об чем - не помнил нисколь, а догадка во сне пришла, та сбылась!

- В то время как раз об тебе здесь, в Лебяжке, и задумалась! выдохнула Зинаида. - Не смыкая глаз! Раз и навсегда - задумалась!

- Давно было. А недавно уже и тот же сон, и опять не знаю об чем, знается одно: буду жить! Должен и буду! И война кругом, и к Лебяжке она подступается, но я всё одно буду живым!

- Когда он явился-то к тебе - второй твой сон7 Комиссия здесь, за этим столом, уже сидела?

- Уже...

- Для того я Комиссию к себе и привела? Чтобы второй сон тебе сотворить!

- Глупость же...

- Бог ты мой, да разве ты когда поверишь, сколь еще всего, самого разного, я могу об тебе сказать? Но ты не бойся - я об самом себе думать тебя не научу. Не умеешь, и не надо, и хорошо! Верно что, не нужно этого настоящему мужику! И когда другие все от тебя без конца и без края заимствуют, а ты и не замечаешь этого и сроду худо об людях за это не подумаешь - пусть так и будет! Я и этого рушить не стану. Но растерзать тебя и по косточкам растащить - не дам! Хотя одному, хотя вместе всем, сколь есть людей на свете, клянусь - не дам!

А руки крупные были у Зинаиды и горячие, она ими Устинова уже сейчас никому не отдавала, он и сам из них не хотел уходить, они его голову положили на одно Зинаидино плечо, потом - на другое, и она удивленно засмеялась:

- Хорошо-то как сильного мужика в собственных руках подержать! Хорошо-то как, боже мой!

- Не сильный я... Тебе поддаюсь - какая в том сила?!

- Не перечь! Не смей!

- Мало ли других-то, которые никогда бы тебе не поддались?

- Мало! Ох, мало таких! Вы в Комиссии собрались из всего лебяжинского мира особенные! Игнашка Игнатов, нарочный ваш, да Половинкин тоже, мужик как все мужики - так вот он и ушел, не стерпел вас таких, не по силам вы ему... А из троих вас - ты опять же не такой, как оне! Совсем ты ни на кого не похожий!

- А к чему это тебе? Делить-то нас по сортам?

- К тому, что ты из всех самый умный! И красивый! Жена у тебя и та одна такая царица-пава на всю Лебяжку! Потому что - она за тобой!

- Домну не поминай нонче! Не надо!

- Не буду! - согласилась Зинаида. - А вот что красивый ты - об этом буду говорить, не запретишь: глаза голубые, сам белый и светом весь светишься. А засмеешься - то и непонятно уже, как другие-то все вокруг не смеются, задумаешься - и все должны с тобой вместе думать и думать... Плечи широкие, усталь им ни в чем неведома. Лоб гладкий, безморщинистый. Руки...

И тут они оба явственно услышали шаги под окном. Под тем, которое из горницы выходило не на улицу, а во двор.

Которое было без ставни. Через которое падал в горницу лунный свет тоже желтый, словно в плошке закопченный.

И легкий стук в это окошко раздался.

Устинов поднялся, глянул на Зинаиду, она жутковато простонала.

- Не Кирилл... - сказала она, когда стон ее кончился. - Не он. Кирилл за материалом столярным в Крушихе. Он - конный...

А шаги во дворе не повторялись, притихли, и глухо потрескивал в плошке огонек, а больше не слышно было ничего.

- Зинка?! У тебя, поди-ка, и дверь на крюк закинута изнутри?

- Закинута...

- Пойди открой! Быстро!

Она пошла незряче, будто в полной тьме, - руки вперед, голова откинута назад. Горницу миновала, из кухни послышались шаги, послышался железный звон крюка.