Комиссия

- А я помню! Как же! Поскольку существуют в мире войны, то и армии существуют для одной цели - побеждать! И когда бы мы не побеждали турок или шведов - они побеждали бы нас. Но заметь, Дерябин, заметьте все: русская армия, когда приходила к другим нациям, она заявляла только о своей силе. Только! Она побежденных за людей второго сорта не считала ни-когда, она, подобно Англии, в рабов их не обращала, сама была крепостной, а крепостничества в завоеванных странах не делала, она, подобно испанцам, чужие племена не истребляла, подобно французам, в армию для своей защиты их не брала - сама их защищала от чужих нашествий. И в чужие народы мы с крестом и мечом свою веру насаждать не ходили, религиозных войн не вели. Дальше гонений на предков наших, раскольников, - дело не пошло, хватило всё ж таки ума и души именем Христа не воевать! А когда так - ни к одному государству добровольно не присоединялось столько же народов, как к России, - и армяне, и грузины, и Украина, и еще другие! Они приходили равноправно, и армянин был вторым человеком в государстве после императора Александра Второго, грузины сплошь были офицерством в нашей армии, с украин-цами различий не было ни в чем, те во все концы России сколько хотели, столько и переселя-лись! Гораздо больше, чем русских в Украину. Хотя бы и к нам, в Сибирь. И никто нигде малоросса за чужого не считал.

- Рай земной, да и только, Россия-то? - усомнился Калашников. Конешно, рай, когда все в нее еще при жизни стремятся!

- Ну, какое там - рай? - усмехнулся Смирновский. - Если бы - он! Но нигде нет рая на земле - ни у победителей, ни у побежденных. И возможности выбора часто нет никакого. Но когда он бывает, народы выбирают из двух зол меньшее. Под кем быть? Под турками? Под поляками и австрийцами? Под англичанами? И вот многие выбрали - под Россией. Потому что была надежда не под ней быть, а вместе с нею. Потому что не бог весть сколь развитая страна, но с ней надежнее. А мы вот как сделали - взяли да между собою передрались! - И Смирновский подождал чего-то, еще какой-то мысли, но, должно быть, то, чего он ждал, не пришло к нему, он вздохнул и сказал: Человеком и государством быть никогда не просто и не ясно. А человеком и государством русским - так и особенно...

- Ну, чего уж ты жалуешься-то, поручик?! - заметил на это Дерябин. Тебе начальство вон какие мысли вдолбило! Живи с ими хоть сто лет!

- Я, Дерябин, их сам себе вдолбил. Сам их по книжкам, по жизни разыскивал. Когда я, мужик, пошел в армию - они мне понадобились. Без них я бы не пошел.

- Пахать, пахать надобно тебе поболее, поручик! - опять усмехнулся Дерябин. - Выкладываться на пашне! Вот тогда бы в тебя трудовое сознание хорошо проникло, тебе недосуг стало бы всяким патриотизмом заниматься. Ты, вернулся с фронта, сколь десятин сеял?

- Шесть сеял.

- А посеял бы десять, и больше у тебя было бы порядку в мозгах!

- Посеял бы десять - ты бы еще громче на меня кричал: "Кулак, враг!" Еще скорее захотел бы взять меня на мушку! Хотя ты и не бог весть как воевал, и не бог весть как пахал! Десяти-то десятин тоже не сеял!

Дерябин повременил, даже вздохнул участливо и спросил:

- Правда - нет, поручик, что племянничек твой, Матвейка Куприянов, скрылся из Лебяжки? В неизвестном, а может, и в известном для тебя направлении?

- Это правда. Скрылся он. Не знаю куда.

- Что же ты, поручик, не удержал племянничка-то?

- Не сумел. Не мой сын.

Новость приглушила разговор, всем припомнился Матвейка Куприянов шестнадцатилет-ний мужик, косая сажень в плечах, этакий молодой, сильный, злой и преглупый бычок. Куда-то он теперь подался? И для чего?

- События-то какие на белом свете происходят? - еще спросил Смирновский. - Кому, может, газетки попадались?

- Какие нонче газеты? - безнадежно махнул рукой Калашников. - Никаких газет, никаких вестей. Сидим в Лебяжке, навроде сусликов в норках. Однем глазком на небо глянешь - небо есть, существует на своем постоянном в высоте месте. Ну и ладно, и ты уже довольный. А между тем там ведь, в небе-то, твоя собственная судьба находится, и надо бы поболее об ней знать! Я тут клочок "Народной свободы" поглядел. Напечатано: "Достоверно сообщают, что Шаляпин расстрелян большевиками".

- Сам читал?

- Своими глазами! Слово в слово передаю!

- Ну, туды ему и дорога! - сделав движение рукой вроде крестного знамения, сказал Игнашка. - Сколь гибнет народу разных званий - однем больше либо однем меньше - какая разница?

- Разница есть, Игнатий! - возразил Калашников. - А что до Шаляпина так разница огромная. Ты слыхал ли, кто он такой был-то? Шаляпин-то? Он ведь певец бог знает какой! Такого, может, не было на свете, да и не будет никогда, не даст такого же людям природа!

- Ну, раз стрелили - значит, кому-то энто нужно было! Чей-то интерес всё же соблюден. Он певец, певец, а может, враг народу?

- Ну, какой он может быть враг? С песнями-то?

- Не то пел, што надо!

- А что - надо?

- Я, сказать, так не сильно в пении разбираюсь. Могу на гармошке, и то не сильно. Ну а кому надо - тот, поди-ка, разобрался!

Смирновский выразил сомнение: