Комиссия

И он верно сказал. Сидел бы сейчас за столом Устинов, поглядывал бы вокруг и в глубь каждого внимательно и с бесконечным каким-то интересом, и от этого взгляда, от того, как он приглаживает свои белые, почти детские волосы, было бы всем уютнее. И спокойнее.

- Ну, чо за им бегать-то? - приподнялся и снова сел Игнашка. - В лес он уехал нонче. Там и находится по сю пору.

- А ты всё ж таки побеги! Необходим нонче Устинов Коля! - еще подтвердил Саморуков.

- Побегу, Иван Иванович, только не враз. После я сбегаю, ей-бо! пообещал Игнашка.

- Значит, как я начал говорить-то? - стал вспоминать Дерябин. Значит, так: три раза ходила наша армия в Галицию...

Но тут Дерябина перебил уже Калашников:

- Знаем, знаем! Известно, что скажешь: три рази ходила наша армия в Галицию, два - в Пруссию! Царя спихнули и стрелили. Керенский убежал с дворца в бабьем одеянии. И всё здря, скажешь ты, всё одно жизнь по сю пору не принесла людям никакой пользы и разумения. А когда так - надо ее в коренную переделку, такую жизнь! Вот как ты скажешь! Но и во что ее переделывать, чтобы еще одной мировой глупости не получилось, - этого ты не скажешь, Дерябин!

Дерябин рассердился:

- Не знает этого тот, кто о переделке и слышать не хочет. Кто боится ее как черт ладана! Да из-за чего сыр-то бор у нас разгорелся? Из-за Половинкина, что он ушел?! И пущай уходит. Он ведь как? Он рад-радешенек, когда умные люди тоже глупыми оказываются. А мы ему должны были объяснить еще раз: случаются годы, что люди делаются готовыми, не глядя на жертвы, идти на переделку себя и всей своей жизни! В этом и есть их единственная надежда на будущее! Тут и есть для их смысл! Остальное всё - бессмыслица, унижение и рабство! Перед царями - рабство, перед соседом - рабство, перед самим собой и то рабство! Конечно, и в рабстве, и в угнетении жить можно не худо, особенно ежели его бесперечь хвалить: ах, какое оно хорошее и благородное, лучше и справедливее его ничего на свете нету и быть не может! И хозяева тебя услышат, и хороший кусок тебе за это дадут, и даже за свой стол примут - но неужто это будет человеческое состояние?! - И Дерябин помолчал, почему-то погрозил пальцем Игнашке, а потом неожиданно повернулся к Саморукову: - Ты вот, поди-ка, возражать будешь мне, бывший лучший человек?

- Правда, Дерябин, какой я нонче человек? - согласился Саморуков. Верно, што бывший! А пошто? Не по старости, нет. Народу много наплодилось на земле, вот што. И гляди-ко, едва ли не все старики сделались среди его бывшими! Энто как в лесу: народится слишком уж много одной твари - зайца либо белки, ну а после того она сильно дохнет и околевает. В первую очередь, конешно, престарелые зайчишки-бельчишки дохнут. И нашей Лебяжке тоже надо быть не более себя - ей свойственно двести дворов, а двести пятьдесят уже через силу. Когда не через силу, тогда в обчестве могет быть свой пастырь и поводырь. И свой порядок. И бог для всех единый. Тогда кажного человека всем видать - кто он, за што живет. Тогда жизнь прадедов тоже может браться в пример, а делу не позволять уйти от слова. Когда же заместо тысячи станет мильон - никому, хотя какой голове, хотя какому работнику, с им не управиться, не разглядеть его, тот мильон. А я што? Я покуда знал, как делать, - делал. Но как не знал - не делал никогда! И доволен энтим. И нонче я вам не завидую, мужики, нисколь, я себе завидую: мне вот-вот и помирать, а вам жить! Я жил, но жизнь редко когда поминал, без того обходился, а вы нонче трех слов не скажете, чтобы жизнь так ли, эдак ли не помянуть, а жить не умеете, жизни вроде бы и нет в вас и рядышком - вдалеке она где-то! - Иван Иванович перекрестился и замолк, а Калашников снова поворошил голову и вспомнил:

- Я на японской на войне был, так в санитарной части. И сколь смертельно раненных перетаскал на себе - на две волости хватило бы мужского населения! Таскал и всё слушал - не скажут ли смертники самого главного? Не откроют ли какую истину? Нет, не сказал ни один ни одного главного слова, а так всё больше про детишек. Про жену и мать. Женщин часто упоминают и с тем отходят.

- В прошлую, в германскую, так же было, - подтвердил Дерябин.

- В нынешнюю, в гражданскую, так же было и так же будет! - проговорил Смирновский. - Может, женский вопрос и есть самый главный? А?

Все затихли, и тут Игнашка Игнатов неожиданно и тоненько засмеялся:

- Хи-хи! - И еще раз: - Хи-хи!

- Тебе с чего смешно-то, Игнатий? - поинтересовался Саморуков.

- Ну, Родион Гаврилович - тоже, скажут! - прикрыв лицо рукой, ответил Игнатов... - Женский, да еще и вопрос! Хи-хи! Энто как бы матерно и даже гораздо хужее!

- ГлупОй ты, что ли, Игнатий?! - удивился Калашников. - Да во всех газетах и даже в книгах этак печатно пишется: "Крестьянский вопрос", "Сибирский вопрос", "Женский вопрос", "Военный вопрос". И у нас, и за границей так же!