Комиссия

Лучше и не жалеть в это время дурашливого и глупого мужика, Устинова Николая, которому комиссионные дела оказались важнее своих собственных, крестьянских и хозяйских. Он им изменил, своим-то, теперь расплачивается. Сполна.

Что зять его Шурка, что сам он - в обоих головах ветер гуляет, одинаково посвистывает!

У одного забота - шашки изладить, после денно ли, нощно ли стукать ими, выходить в дамки, запирать в сортир приятеля, в картишки перекинуться, а то - с Мишкой Горячкиным, лебяжинским сапожником, хорошо напиться, пройти всю деревню из конца в конец, погорла-нить, погрозить кому-то чем-то и неизвестно за что; у другого - о Лесной Комиссии бог знает зачем и сколько разных забот, планы да речи, да Обращения, да протоколы, да нескончаемые беседы-собеседования, басни-побасенки, со всех времен собранные, да разные книжечки, да еще - шалая баба, чужая жена Зинаида Панкратова, вылупившая на него бурые глаза, каждую минуту дня и ночи готовая в охапку его прибрать и убежать с ним хоть куда. Лишь бы убежать!

Людям кажется, будто совсем разные они - Шурка и тесть его Устинов Николай, что один - и ветрогон, и вертопрах, а другой - добрый хозяин. Однако же это неправда вовсе, а истин-ную правду знает преотлично тот ветер-свистун, которому в обеих головах - и в Шуркиной молодой, и в устиновской старой - вот как удобно существовать, гулять и разгуливать в полное свое удовольствие! Во всяком разе итог у них с Шуркой один разоренное хозяйство. А что еще есть главнее итога?

Подошел Барин, тоже примостился рядом на крылечке, повилял хвостом: "Ну? Что скажешь, хозяин? Признайся: как бы не я, и вовсе пропал бы ты тот раз на бороне в лесу?! Признаешься?"

Устинов не сказал Барину ничего. Ему припомнилась прошлая ночь, он уже выздоравливает, он во сне или в полусне слушает свою ногу, как напоследок саднит она, а еще слышит с улицы лай Барина... И нехороший лай. Тревожный. Похожий на тот, которым Барин заходился, когда Устинов с Моркошкой лежали, нанизанные на борону, а Барин метался по лесной дороге туда-сюда и не хотел бежать в деревню за помощью и не знал, что ему делать, как поступить."Ну,подумал Устинов, - всё еще мнится мне тот ужасный час. Всё еще! Пора бы уже и забыть его!.."

И Устинов протянул руку, не глядя на Барина, потрепал его за ухо: "Ты чего это лаял-то прошлой ночью? Или только послышалось мне?"

"Надо было - вот и лаял! - снова постукал Барин хвостом по примороженному, не чисто обметенному от снега крылечку. - На то я и собака, чтобы лаять!"

- А ты уже старая собака-то! - вздохнул Устинов. - Древний пес! Престарелый! - "По человеческому обычаю - тебе бы только на печке лежать и скучать. Может, это ты со скуки просто так и лаешь по ночам? На луну и на небо безлунное? И правда: кто-то ведь должен быть виноватым в том, что годы идут, уходят и расходуются, а свеженьких, нерасходованных никак не дождешься? Может, и правда, луна в этом виновата?" - еще подумал он. Ему хотелось на кого-нибудь свалить эту вину.

Потом сильно замерз на холоду глупый этот мужик, Устинов Николай, остудившись, зашевелился, встал и подался к себе в дом обратно.

Но вошел он в дом уже совсем не тем хозяином, которым до нынешнего дня в нем жил; вошел он, измолоченный своими же конями, обидой на самого себя.

Вышел-то на свое крылечко, помнилось ему, мужиком четырехконным, вернулся - об одном коне, а то и вовсе - бесконный: ну какой же нынче работник одряхлевший Соловко?

Как был в полушубке и в шапке, Устинов молча отшагал через горницу, мимо Домны и Шурки, мимо Ксеньки, Егорки и Наташки, а в каморке своей бросил полушубок на кровать и сам повалился сверху.

Захотел сызнова болеть. Ничего не знать, слушать сказочку о Семе-Шмеле, обманутом на всю жизнь, зато счастливом.

Можно было сию минуту схватиться и, опираясь на палку-костыль деда Егория, похромать к Прокопию Круглову. А зачем? Правоту свою доказывать? Так ее не докажешь, потому что ее нету! Ну, покуражился над ним, над пьяненьким тоже пьяненький Прокопий, ну вдарили они для смеху по рукам и отвезли с ограды на ограду, туда-сюда, тридцать два пуда пшеницы в новеньких конопляных мешках, ну и что? Смех же всё это! Прибаутки!

Умолять Прокопия, опираясь на костыль, объяснять ему свое положение? Не мог этого Устинов, не в его это было силах - жаловаться на свое бессилие! Обещать Прокопию всё, что ни захочет, для него сделать? Какие протоколы пишутся в Лесной Комиссии - и об этом тайно говорить ему? Когда будет Круглов пойман на лесной порубке - его защищать, отпускать с миром? Когда отнимет у него Дерябин или Калашников самогонный аппарат заступаться за него?

Но Устинов и так унизился, когда повел от Прокопия бывшего Севки Куприянова мерина. Сколько мог - унизился, больше мОчи у него не было, хоть убей!

Вошла в каморку Домна. Со свечкой вошла, посветила.

- Спишь, Никола? Вот и хорошо!

- Чего хорошего-то?

- А плохого чего?

Свечка освещала Домнино крупное лицо - спокойное, нетревожное. Покуда Устинов жив - она ничего плохого на свете не ждала. Она сказала:

- Эдак ты, Никола Левонтьевич, растревожился! Не надо!

- Не надо?!