Комиссия

Стон, крик, звон стекла, удары прикладами, еще выстрел, еще удары, и через минуту стало видно, чем кончилась отчаянная попытка Смирновского: офицер-чех правой рукой держался за левую руку и под пальцами у него кровенилось пятно, начальник отряда шарил под опрокину-тым столом, отыскивая свою сумку; трое солдат поднимали с пола Смирновского; члены Комиссии, плотно прижатые солдатами в угол и друг к другу, тяжело и громко дыша, озирались по сторонам.

Через разбитое окон в помещение проникало больше света, морозный воздух клубился по полу.

Начальник отряда нашел под столом сумку, медленно встал в рост, потом, слегка согнув-шись в коленях, ударил Смирновского в лицо. Офицер-чех ударил с другой стороны.

Размеренно они били справа и слева, а двое солдат с боков и один сзади поддерживали Смирновского, слегка разворачивая его в сторону то одного, то другого офицера.

И странно было, что Смирновский всё явственнее проявлял признаки жизни, двигая головой, он отстранял от ударов калмыковатые глаза и вздыхал всё ровнее... Потом он выпрямился. Потом напрягся и, метнув ногой вперед и вбок, ударил начальника отряда в живот, а офицеру-чеху в тот же миг выплюнул в лицо кровь, кусочки кровяной мякоти и белые косточки зубов.

Снова глухо застучали друг о друга и обо что-то твердое человеческие тела, и снова послышался прерывающийся от боли голос начальника отряда:

- Кузьмин! Выводи! Всех! По восемьдесят горячих - каждому! Запороть всех!

Солдаты стали выводить членов Комиссии из помещения. Пилипенков спросил:

- Ваше благо! Как прикажете с убиенным?

- С кем еще? - Начальник отряда, вдвое согнувшись на табуретке, постанывал от боли.

- С убиенным... С Устиновым с Николаем? Оставить тело родственникам? Либо - как? Он в гробу, в соседней вот каморе, находится?

- Под шомпола! Туда же, мерзавца!

- Дак мертвый же он! Сделано же с им уже всё, и убитый он!

- Под шомпола!

- Восем-десят. Так! - вытирая лицо от крови, медленно выговаривал чех. - Восем-десят... Восем-десят...

Начальник отряда встал и, пошатываясь, тоже пошел к дверям, а Пилипенков еще спросил его:

- Ваше благо! Старикашечке-то, Саморукову-то Ивану Ивановичу, - как бы полегше? За им селение всё стоит, да и пошто таиться - кормился я от его. Без жалованья от Крушихи, забытый здесь всеми, кормился я от его! Восемьдесят - это же верный тот свет, а без старосты - как управляться буду?

Начальник команды, растирая живот обеими руками, выдохнул:

- Как хочешь! - И снова опустился на табуретку. - Черт с ним, со стариком, как хочешь!

А Ивана Ивановича в этот момент последним уже выводили из дверей, и он, схватившись за полушубок солдата, закричал тоненько, с отчаянием:

- Да нешто я хужее других-то, господин офицер?! За што вы меня эдак-то? Я ведь тоже харкну в личико-то вам! Я с малолетства метко плюваюсь в разную падлу!

- Ну, Пилипенков, - сказал начальник отряда, - этого сморчка, эту скотину - тоже запороть! А тебе - свернуть башку!

На площади перед сходней стояла густая, смерзшаяся и молчаливая толпа лебяжинских жителей.

Все здесь были: и Кругловы-братья, и Мишка Горячкин, и Куприянов Севка, и Кирилл Панкратов, и Шурка, устиновский зять, дрожал на морозе как осиновый лист. Учителка здесь же была, помаргивала кругом наивными детскими глазками, ежилась и в крохотной муфточке, как могла, грела ручонки.

Около крыльца сходни стоял синий весь, но всё равно бесчувственный к морозу Кудеяр. Без шапки, с расстегнутым воротником, он шептал и шептал что-то о конце света.

Членов Комиссии по одному выводили на площадь. Смирновского несли на руках солдаты. Калашников глядел вверх недоуменно, будто не веря, что идет; Игнашка Игнатов, всхлипывая, тянулся к толпе руками, Саморуков Иван Иванович шагал деловито, подергивая косыми плеча-ми, всё еще обещая плюнуть в офицера. И как будто даже радовался, громко объявляя народу:

- Вот падло, офицеры энти, дак - падло! А Устинов-то, Коля-то - вот молодец дак молодец: сам обошелся без падлов, сам загодя погибнул! Ну - не молодец ли?! А? Вот умница! Завсегда он был умницей!

К офицеру-чеху подошел Кирилл Панкратов, стал объяснять, поглаживая свою бородку, часто моргая заиндевевшими ресницами:

- Господин офицер, я вам скажу... Я на войне пленных чехов сопровождал, я с ими очень по-человечески обходился. Обойдитесь, прошу, и вы по-человечески - отпустите на волю старика нашего, Саморукова Ивана Ивановича!! Он - старик глубокий, он к тому же столь добра сделал в разное время людям!!

- Фамилие? - спросил чех.

- Чья такая? - не понял Кирилл.

- Твоя, мужик, твоя! фа-ми-ли-е! Ну?

- Панкратов! Панкратов Кирилл.

- В твоем доме собирались заговорщики? Ано? Лесная Комис-сия? За-го-вор! Да? Написано документом: "В доме Панкратова Кирилла"! Ано! Пятьдесят шомполов! Пять-десят!

И Кирилла подхватили солдаты и поволокли за собою.

Мишка Горячкин улыбался сине-застывшими губами:

- Так вам и надоть, Комиссии, хозяевам-кровопийцам! Ага! Вот она ваша справедливость! Ага.

Дерябин шел рядом с Половинкиным злой, даже торжествующий, и с упреком говорил ему: