Комиссия

Сухих происходил прямо из кержаков, Устинов Николай - от смешения кровей, от парня-кержака, от девки полувятской именем Наталья, но оба они были - лебяжинские старожилы, чалдоны подлинные, "первые сибиряки".

Поэтому им на людях ни ссориться, ни обижаться друг на друга не полагалось - вроде как бы родня, и даже более того.

Они и не ссорились никогда и, кажется, не обижались.

Еще парнями, когда доводилось им девок раскачивать на качелях под самое небо, играть в бабки и в городки, они старались соперниками ни в одной игре не быть, не мериться ловкостью и меткостью.

И если, бывало, один явится на игрище в плисовой красной рубахе, в сапогах новых и в блес-тящих калошах, а другой одет кое-как, - даже и тут один перед другим не форсили, а старались в стороны разойтись. Который был в калошах, красавчик писаный, тот клал руку на плечи своей девке да и уводил ее куда-нибудь подальше. Чище одевался всегда Никола Устинов, ему вот так и приходилось делать.

А если они, два парня, на улице повстречаются, оба поспешают картузы скинуть:

- Здорово, Гришуха!

- Здорово, Никола!

- Как жизнь, Гришуха?

- Живу, Никола!

И разойдутся степенно, как совершенно взрослые мужики. Эту повадку лебяжинские парни замечали, и очень хотелось им, чтобы Николка и Гришка сшиблись между собою. Тем более что Гришка каждого парня когда-нибудь да поколотил - он силач был и задиристый, а вот Николку не тронул ни разу.

И только выйдет Никола на площадь или на лужайку к сельскому хлебному амбару, на игрище, кто-нибудь из парней уже шепчет ему: "Тебе, Николка, Гришка Сухих обещался всенародно морду набить! А уж обзывал-то тебя - дак всячески!"

Наверное, то же самое говорилось Гришке - что вчера его обзывал и обещал набить морду Николка Устинов.

Однако вражда их не брала. Дружбы - никакой, но и пальцем, и даже словом они друг друга тоже никогда не тронули.

Семейство, из которого происходил Гришка Сухих, было огромное, земли засевалось ими неизвестно сколько - и тут их надел и сев, и в другом, и в третьем месте, и кто-нибудь из братовей еще уедет подальше в степь, под самых киргизов, и там засеет не одну десятину. А богаче, чем у других, в семействе этом не получалось, потому что и пахали-то Сухих слишком спешно, и семена у них были сорные, а который раз и со спорыньей, и жали они позже всех, чуть ли не под самый снег. Пустое занятие.

Когда же умер Дормидонт Сухих, Гришкин отец, хозяйство вовсе пошло прахом - братья разделились, и не просто так, а с шумом и с гамом, с призывом Ивана Ивановича Саморукова для решения споров, с потасовками, со всякой всячиной.

Самый меньший надел и меньшая доля достались Гришке, он был младшим братом, но вот что случилось: прошло пять-шесть лет, и Гришка стал в ряд с богатейшими лебяжинскими хозяевами.

И как-то сразу заматерел, оброс шерстью и вымахал в того мужика, которому по силе не было равного нигде вокруг - ни в боровых, ни в степных селах.

Померла у него молодая жена, он выселился на заимку, привез откуда-то издалека другую, та с заимки ни на шаг не отлучалась, повязывала лицо платком, никто и не знал - что за женщина, как зовут-величают.

На заимке Гришка жил, будто медведь в берлоге, только иногда выезжал то на одну, то на другую станцию железной дороги с торговлей либо гулять и буянить вместе с какими-то тоже неизвестными дружками.

Вот что Устинов о Гришке знал. А откуда в нем вражда и ненависть догадаться не мог.

Тем временем Сухих закрутил цигарку, протянул табачку:

- Я нонче тоже турецким разжился. Пришлось. Хотя трудновато по нонешним временам! - И еще сказал Гришка Сухих: - Ты, Устинов, всё ищешь! Всё ищешь свободу, равенство, братство и всяческую справедливость, и удивительно, как ты, умный да зоркий, кажный божий день проходишь то единственное настоящее место, где всё энто есть! Проходишь мимо и не замечаешь его!

- Где же оно? Где оно может быть?

- А там, где я - Григорий Сухих! Недавно тебе говорилось, а теперь повторяется: давай гнев на милость друг к другу менять! Давай водить дружбу человечью! Она ведь одна только и есть святая, весь мир остальной - дележ, обман и разбой! В ней, в дружбе в человечьей, только в одной и нету сильного и слабого, обманутого и обманщика, раба и господина! Святые-то угодники, ежели были святыми, то почему? Друг дружки держались, умели! А мы с тобой запоздали, Никола, нам ее надо было с ребячества водить! Давай не будем снова опаздывать, лучше поздно, чем вовсе никогда! Поклянемся друг другу в верности, хотя на крови, хотя на чем! Ну? Ну, Никола? Не губи меня! Не губи и себя отказом. Я ведь не потерплю отказ, не смогу уже. Ты умный, ты пойми: братство двоих людей - великая есть свобода! Двое между собою незримою цепью сковались, вот их закон, и вот право ихнее, а другие законы им не известные, от других дружба их ослобонила навсегда, во всей остальной жизни оне делают как хочут и желают!

- Это у тебя от раскольников идет, Григорий! - поразмыслил Устинов. Те, припомнить, так искали такого же малого братства, а не находили - шли в костер!