Комиссия

- Снова семнадцать? - совершенно уже изумилась Зинаида. - Да оне-то, святые-то, и не стыдно им так себя вести? Мать страдает, невеста убивается, а он поглядывает на их слезы семнадцать годов, и ничто ему?!

Тут послышались шаги, открылась дверь в горницу, и Кирилл Панкратов, со стружкой в светлой бородке, сказал из кухни:

- Зинаида! - сказал он строго. - Не разувай глаза-то на чужие слова! Шти-то готовые у тебя?

Кирилл, особенно при посторонних мужиках, показывал строгость к жене, но не всегда у него получалось. А нынче получилось: он, должно быть, сильно был голоден, с утра раннего строгал в мастерской.

Устинов, помолчав, сказал:

- Иди, иди, Зинаида! Когда так, я и после доскажу!

- А ты не жужжи! - рассердилась вдруг Зинаида на Устинова. - Уже и голоса вдруг нету у тебя, одно только жужжание! Начал говорить договаривай, за минуту со штями ничего не сделается! - И Зинаида встала с табуретки, но из горницы не ушла, а плечом прислонилась к печке. - Ну?! - А мужу она сделала знак рукой и тоже сказала: - Сейчас, Кирилл! Сейчас! Устинов молчал, и все в горнице тоже молчали, и тогда Зинаида еще раз обратилась к мужу: - Ну, и ты войди, Кирилл! Нет, ты только подумай, Киря: святой-то человек тридцать четыре года скрывался от родителей и невесты, мучил их разлукой и жил в ихнем же доме, только не сказывался! И невеста холодная была, до старости убивается по ему, а до себя самой ей и делов нету! Она же человек, женщина, и как она живое в себе убивает? И даже не обидится? Ну, Никола, дальше-то как?

Кирилл неловко протиснулся в горницу и встал рядом с женой у голландки.

Калашников сказал:

- Досказывай, когда так, Устинов! После-то как было?

- После-то угадали всё ж таки, кто он есть, тот нищий в хлевушке. Но тут он и помер. Как раз. Похоронили его почетно и возвели в святые. Вот как было.

- Странно мне! - громко вздохнула Зинаида.

- Чего особенного?! - отозвался на этот вздох Половинкин. - Им ведь, святым, как? Им ведь наоборот как нам, как хотя бы и мне. Для меня самое что ни на есть главное - жизнь про-жить, а ему хотя бы и вовсе не родиться, и вовсе не жить, лишь бы об ём была да жила долгая память. Вот и всё!

- Всё одно странно! И не согласная я! Вот он сделал о себе святую память, и вот я молюся ему и вдруг за молитвой вспоминаю: "Да, боже ты мой, а при жизни-то, при жизни сколь же он сделал страдания людям? Родителям, невесте и еще, может, многим другим?"

- Так ведь вся она такая - святость, вся происходит от страдания. А от чего другого ей еще быть-то? Взяться-то? - вдруг спросил Кирилл, тихо так спросил и поглядел на жену. Зинаида пожала плечами:

- Как откудова взяться святости? Из добра! Пущай бы он, Алексей, божий человек, когда был богатый, помогал бы людям куском и учением, от себя отымал для других, и сам бы страдал - пущай! Но почто ему до зарезу нужно других-то в страдание вводить? Непонятно никак! Ведь тот же самый у его выходит разбой, что и у злодея! Вот злодей убил бы Алексея, и што? И сделал бы то же самое страдание его родителям и невесте, какое он для них сам сделал. Оне же, когда его потеряли, так и думали: злодеи сделали, разбойники убили нашего сынка и жениха!

- Святое дело - оно большое... - снова и еще тише сказал Кирилл. - Оно большое и очень даже искусное. А которое искусно и велико - то не бывает без мучения людям. Оно только через муки и через отрешение от жизни дается.

- Так ить для большого-то, для искусного - родиться надо! А другой родился, как все, и даже поглупее других, а всё одно берется за дело, куда больше себя, и вот уже первое, что у его выходит, - муки и страдание другим людям. Далее-то он сделать ужо не умеет, не может... Хотя бы и Алексей, божий человек? Да мне всё уже об нем понятно: он для большого-то не родился, а ему страсть как хотелося его! Он и надумал добиться своего, своей святости через муки родителей и невесты своей. Больше - ему в голову не пришло. Его бы на иконах-то надо рисовать с махонькой с такой головкой!

- Ну, уж ты скажешь, Зинаида! - удивился Половинкин.

- И скажу!

Кирилл резко подтолкнул Зинаиду в плечо, сказал ей как мог строго:

- Пойдем хлебать!

Панкратовы ушли, в горнице неловко стало. Половинкин сказал:

- Об правде слова, всё об ей. Всею-то ее кругом давно словами обговорили, а толку нету и нету!

- Правду молчком не сделаешь! - вздохнул Устинов.

- Нашей-то Комиссии - ей-то какое до правды дело?

- До нее, может, всем комиссиям на свете имеется дело? Всем, сколь их есть и еще будет! - ответил Устинов.

- А я не согласный! - снова и уже сердито возразил Половинкин. - Тут как дело-то? Вот ты, Калашников, а Устинов, дак и особенно, научились разговоры разговаривать! Может, и сами-то не понимаете, што к чему и зачем, а нам всё одно показываете свое умение. Выхваляе-тесь перед нами, что ли?

- Вот и правда, и так у нас в Комиссии и складывается, как Половинкин сказывает! - горячо подхватил Игнашка, и ветхие усики его запрыгали. Выкомуриваете из себя умников и трепетесь и трепетесь, не остановишь вас для дела! Калашников, дак тот аж про Англию! Как вроде аглицкий шпиён!