Комиссия

И как стояли мужики и смотрели, так и продолжали стоять и смотреть в ту сторону, где над лесом, покачиваясь в стороны, поднимаясь и опускаясь, тускнея и вновь накаляясь, красно сияло заревное облако.

Людей всё прибывало на площадь, и, странно, чем больше их было, тем они становились молчаливее, никто и ни о чем уже не спрашивал. А кто-то, чуть ли не Прокопий Круглов, заметил вдруг:

- Да в колокол-то кто энто бьет? И для чего, спросить дак? Язьвило бы вас!

Колокол прозвенел еще два раза и тоже умолк, а Устинов крикнул:

- Мужики! Ведь энто же как? Ведь мужик горит! Лебяжинский! Хотя и заимочный и отделенный, а лебяжинский. А мы все стоим в карманах руки?

Прокопий, который так и оставался неподалеку от Устинова, обернулся и сказал:

- Брось, Николай Левонтьич! Не надоть!

- Чего бросать? Чего - не надоть?

- Народ смущать. Кричать при ём!

- Я к помощи призываю - какое же смущение!

- Настоящее: стоят все тихо-спокойно, а ты один, вишь ли, нашелся кричать!

- Поджог! - догадался вдруг Устинов.

И тут же подошли к нему и еще мужики и стали рассуждать, чьих это рук дело:

- Могли партизаны сделать. Хотя их не слыхать было, но всё одно могли явиться и сделать. Когда им с кого-то начинать, так лучше, как с Гришки, не начнешь: и живет отдельно, и сам богатый. Богаче всех!

Мужики согласились, что могло быть и так.

Еще были догадки:

- Батраки Гришкины сделали. Терпели да терпели, после надоело им ходить в бессловес-ных тварях, они и сделали. Эксплуатация никому не тянется!

- Гришка в Лесную Комиссию чертеж подал на шесть десятин лесу. Даже на семь! Кто в те десятины одной ногой ступит - он в того грозился стрелять. Он, слыхать, ужо и стрелял. А Комиссия его за это...

И снова все согласились и как бы даже одобрили Комиссию - так и надо было Гришке!

Один другого догадливее были нынче рассказчики, и кто-то сообразил:

- Сухих сам себя пожег! Штобы послезавтра об эту же вот пору и всю-то Лебяжку пожечь! Будто бы в отместку!

Устинов дернул Прокопия Круглова за рукав:

- А ты? Неужели не побежишь Гришке помогать?

- Вот те раз! - удивился тот. - Мне-то што? Больше всех надобно или как? Или, может, мне Гришкина благодарность очень нужная? - Прокопий подумал, откашлялся и еще сказал: - Слишком уж он богатый, Гришка, язьви его! По нонешним временам, дак очень уж слишком! Сумел от мира отделиться, выселиться из деревни, пущай умеет и сам-один от беды уходить! Язьвило бы его!

- Прокопий! - не отступал Устинов. - Прокопий! Ты же сам-то не богатый разве? Сам-то не мечтал об заимке? Не завидовал Григорию? Не хотел брать его пример? Сколь у тебя коней-то на ограде? Рабочих? Шестеро уже? И еще, поди-ка, мало тебе?

- Было, Никола. А нонче я уже не сильно хочу Гришкиного примера! Обождать надо с им! С примером-то! - И Прокопий Круглов, еще раз кашлянув, отошел от Устинова, а в это время, стоя в розвальнях, кто-то быстро выехал на площадь. Выехал и крикнул громко, отчетливо:

- Кто на пожар? Садись! Живо! - Это Смирновский был, Родион Гаврилович.

Он придержал коней, подождал, но никто к нему не сел, никто даже не откликнулся. Еще спросил:

- Кто?

В розвальни бросился Устинов, Смирновский ударил кнутом коренника и погнал в сторону красного света. Кони побежали мелковатым, но быстрым шагом, на каждый шаг из-под тонкого снежка звучно отзывалась мерзлая земля, и слышалось, будто табун лошадей спешил куда-то во тьме, в белесоватой ночи.

Смирновский правил по дороге едва видимой, а где были глубокие еще осенние борозды - он держал стороной, справа на розвальни бежали деревья и тени их, большие, но нечеткие, расплывающиеся по снегу и одна по другой, слева, в затуманенной степи, будто бы проглядыва-лся край земли - обрыв, из него-то, медленно поднимаясь вверх, и приползал призрачный туман, а туда, в глубочайшую бездну, стекал отовсюду лунный свет.

Смирновский, в полушубке, в шапке папахой, по-прежнему ехал стоя, смотрел только вперед и лишь на полпути оглянулся:

- Это кто же ко мне сел-то? Не ты ли, Леонтьич?

- Я, Родион Гаврилович! - ответил Устинов.

Когда оставалось миновать тот острый выступ леса, за которым пылал, теперь уже совершенно отчетливый, красного пламени пожар, Смирновский, сдерживая коней, крикнул:

- Падай!

И кто-то, неожиданно для Устинова, стукнулся ему головой в колени и проговорил глухо:

- Огонь! Огонь! Пламя! Пламя!

Это был Кудеяр, тот самый мужик, почти что юродивый, который всю свою жизнь провозглашал конец света. Он тоже бежал пешим на пожар, и Смирновский подхватил его.

Упавши в сани, Кудеяр внимательно вгляделся в лицо Устинова, признал его, перевел дыхание и сбросил рукавицы сначала в розвальни, а потом подобрал их и сунул за опояску своего коротенького, даже и не зимнего армячишки. Пальцами обеих рук он вцепился себе в бороду и, стоя на коленях, теперь уже будто в молитве или в заклинании, повторял:

- Огонь! Огонь! Пламя! Пламя! - А одно ухо шапчонки, мотаясь туда и сюда, колотило его в лоб.

Всё отчетливее просвечивался лес.