Коммунисты

Ширма состоит только из трех створок, но какая тяжелая — вся из мрамора. Странно: знаешь, что эти складки занавеси сделаны из камня, а все же кажется, что их колышет ветер или, может быть, люди, пробегающие за ширмой! И удивительный оттенок мрамора: желтоватый, почти белый; как будто вещь эта новая или очень уж старинная; складки спадают с больших каменных колец, нанизанных на деревянный шест, который словно источен морем… За край занавеси ухватилась мужская рука, она видна почти до локтя, и Мари-Виктуар пытается и не может представить себе, что же происходит за этой ширмой, — вообразить позу склоненного человека, его движения, и женщину, хотя ее coвсем не видно… Женщина, должно быть, белокурая, а лицо у нее чуточку плоское… как у Сесиль.

Сначала картина швейцарца ей очень понравилась, прежде всего потому, что когда курчавый живописец приезжал сюда с Луизой, Мари-Виктуар заметила томный его взгляд. Но теперь она от него отреклась. Висконти не может ошибаться. Зато он дал ей право восхищаться ширмой Жан-Блэза… О нем она ничего не знает. Какой-то молодой скульптор, который работает на Жана Франка, как и Джакометти.

— Совершенно необычайные вещи делают в наши дни… — сказал Висконти. А его жена процедила: — Я в скульптуре не разбираюсь… — У нее, говорят, есть картины Модильяни.

Итак, Мари-Виктуар имеет право грезить о ширме и о самóм молодом скульпторе. Говорят, он очень красив. Сразу видно, что ширму делал красивый человек. Удивительный оттенок у мрамора. А эта мужская рука, конечно, слепок с руки самого скульптора… Чувствуется, что плечо, приподнявшее немного подальше складки занавеса, — сильное молодое плечо… Мари-Виктуар покусывает губы. А какие глаза у Жан-Блэза? Такие же бархатные, как у Висконти? Но он, разумеется, гораздо выше ростом… И, верно, он не такой загорелый. У мужчины, притаившегося за ширмой, тело может быть только беломраморное, а лицо бледное, как у Фреда. Пожалуй, она слишком часто думает о Фреде Виснере… у него тело того оттенка, какой бывает у дорогих шведских перчаток… Она это заметила в прошлом году, когда Фред нырял в Эден-Роке… Какая дивная погода… Слышны голоса детишек Жоржетты. Должно быть, придумали какую-нибудь новую игру. Утром пришло письмо от Сесиль… Сколько цветов на столе! Розовые гвоздики, белые гвоздики… Жоржетта, ты с ума сошла? Как же мы будем обедать? Весь стол завален цветами! Куда мы их денем, когда подадут обед? Орельен, ты просто дурак! Для цветов есть вазы. В самом деле, повсюду в доме стоят вазы, и повсюду в вазах будут цветы. Подумайте, ведь есть люди, которые могут покупать гвоздики только по штучкам, ну, самое большее, десяток-другой. А у нас их целые охапки. — Вы это называете охапками? — возмутился Висконти. — Нечего сказать! Да для таких охапок надо иметь руки великана!

Вечером Мари-Виктуар долго думает над этими словами «надо иметь руки великана…» Теперь она уже не так уверена, что именно руки Висконти сумеют объять ее грезы, как охапку белых гвоздик. С давних пор девичье воображение тревожит образ дяди Армана. Романтический герой… о нем только перешептываются, и ничего о нем она не знает… Он какой-то необыкновенный, вроде Тристана. Но сколько ему теперь может быть лет?

Когда стемнело, ей не под силу стало сидеть в комнатах. Вечер такой весенний, почти совсем теплый… Она спустилась к морю и там услышала голоса. Ничего таинственного: Жоржетта, Орельен, Висконти и его супруга… Они сидели на берегy и смотрели, как с баркаса лучат рыбу. Рыбаки освещали воду факелами, а один из них, высокий, в закатанных до колен штанах, стоял на носу. Величавым движением морского бога он поднимал трезубец и вонзал его в воду, как в живую, трепещущую плоть… Где-то вдали звучала песня…

Мари-Виктуар смотрит, слушает, и никто не знает, что она здесь. Как хорошо, словно видишь, что происходит за мраморной ширмой.

Голос Висконти. Он говорит чуточку в нос и как будто пересказывает какую-то книгу. Интонации у него такие торжественные (вот так говорил в детских мечтах Мари-Виктуар таинственный дядя Арман).

— Наступает в истории момент, когда иссякают все великие идеи, когда никто больше ни во что не верит и о священных идеалах говорят только ради народа, ибо народ не знает, что священные идеалы давно умерли, и потому они еще держат его в узде. Наступает момент восхитительной свободы, неограниченной свободы умов. «Именно тогда, — говорит Валери, — на грани между порядком и беспорядком, наступает блаженный миг…»

— О какой эпохе говорил это Валери? — спросила Жоржетта.

— Об эпохе Монтескье, Ватто, Пигаля… эпохе Рамо и Флориана… восхитительное время… почти подобное нашему времени — времени Валери, Берара, Жана Франка, Кокто, Жан-Блэза… Посмотрите, какой тихий вечер… Посмотрите на эти факелы, на этих рыбаков… они не знают, что все великие идеи умерли… они ловят рыбу, как ловили ее во времена древнего Рима… а песня, — вы знаете, какую песню они поют?

И Висконти промурлыкал мелодию.

— Не знаю, — тихо сказала Жоржетта.

— Модная песенка Тино Росси, дорогая моя!