Коммунисты

Что она скажет сейчас, когда все так тяжело — и эти потоки газетной лжи и оскорблений, и нагнетание нелепостей радиопропаганды, кривотолки соседей, лавочников? Кто же, господи, подскажет ей нужные доводы, нужные ответы? Если бы хоть встретить того журналиста из «Юманите», Патриса Орфила, который состоял в ячейке, когда принимали Маргариту… раньше он жил неподалеку… можно было бы забежать к нему, но он переехал в другой район, потом его жена Эдит — не очень-то приятный человек. Люди потеряли голову; как же может остаться голова на плечах у бедной старенькой мамы, как ей не растеряться, в ее возрасте, с ее сердцем, к концу не очень-то веселой жизни: столько горя, столько напрасных усилий, столько несправедливостей, да еще при их нищенском затхлом существовании, когда почва уходит из-под ног, когда каждое событие — угроза, когда в будущем нет просвета. Две кровати — мамина деревянная в стиле Людовика XV с маленьким черным распятием у изголовья и ее, Маргариты, с медными столбиками, от которых половина шишечек уже давно потерялась, — стояли в темноте бок-о-бок. По вечерам с кровати госпожи Корвизар доносилось ворчанье по поводу открытого окна, старческий кашель, и только когда их сменяло мерное свистящее дыхание, только тогда бедная Маргарита, которой шел сорок шестой год, могла на свободе отдаваться своим мечтам… тщетно пыталась она воскресить в памяти образ Жильбера… его поцелуи…

И один бог знает, что происходит этой ночью там, далеко, на пограничных заставах, в лесах, в болотах… что осветят первые лучи зари…

XIV

Супруги Орфила проспорили всю ночь. Эдит хотелось спать, но Патрис ворочался с боку на бок и вдруг говорил что-нибудь вслух. Это будило ее, и она, вздыхая, соглашалась продолжать разговор. Как всегда, когда засыпаешь под утро, оба они проснулись с ощущением вялости и тяжести во всем теле. Эдит с трудом открыла глаза и сразу вспомнила, как Патрис злобно сказал ей: «Груди-то у тебя как бурдюки!» От негодования она поднялась рывком и, сев на постели, поглядела на мужа. Он лежал, скорчившись, натянув одеяло на голову, чтобы укрыться от света. С вечера не задернули занавеску, и теперь в окно врывалось солнце, освещая разбросанную в беспорядке одежду. Дочка спала в соседней комнате. Эдит выпростала из-под одеяла полные руки и откинула густые черные волосы. Увидела себя в зеркале: пухлые голые плечи, пышный бюст. Потрогала грудь и буркнула — «Идиот» по адресу супруга. Потом задумалась: а что если война уже началась? Что ж, все равно, завтрак готовить надо, даже и в такой день. Она накинула голубой халат — нарочно сшила голубой, потому что Патрис терпеть не мог голубого цвета — и вышла в крошечную кухню, шаркая разношенными шлепанцами с оторочкой из пуха, который давно уже потерял свою первоначальную белизну. Отперла входную дверь, взяла оставленные на лестничной площадке молоко и газету; писем не было. Потом положила ломтики хлеба на электрическую решетку, достала из буфета кофе и принялась его молоть… Будничные, каждодневные движения. И сегодня, как всегда. Сколько раз уж она себе говорила: хватит с меня, кончено. И все зря. Ведь дочка на руках. Во всяком случае, так она себя убеждала: дочка на руках. Никогда они не разойдутся. Слишком многое их связывает. Пусть себе Патрис путается хоть со всеми бабами в мире. Да сейчас и наплевать на его похождения! Вытворяй, голубчик, что хочешь, только не распускай нюни из-за политики, из-за того, что не знаешь, в какую сторону податься… Ведь оба они давно предвидели, что придет такой день. Ну вот, он и пришел. А Патрис захныкал, заохал, никак не может решиться. Тряпка… Как его не презирать, спрашивается? А все равно они не разойдутся. Разве это в первый раз? Вспомнив, как Патрис плакал среди ночи, она пожала плечами. Трус! А ведь это-то к нему и привязывает. И презираешь его и любуешься им. Она не могла бы жить с мужчиной, которого нельзя презирать. Это ее стесняло бы на каждом шагу…

Когда она вошла в спальню с подносом, Патрис уже одевался. Она спросила без особого удивления: — Умываться не будешь? — а он, вдевая в левый ботинок оборванный вчера шнурок без железного кончика, ответил, не поднимая головы: — Сегодня не буду. — Она вышла в соседнюю комнату посмотреть, проснулась ли Киска. Девочка еще спала на диванчике, где ей устраивали постель; ручонка свесилась из-под одеяла. Пусть спит малютка. Патрис, намазывавший маслом поджаренные ломти хлеба, подошел к двери: — Малышка еще бай-бай? — Эдит замахала рукой: — Не разбуди! — До чего противно, что он вечно рисуется, разыгрывает из себя нежного папашу. Правда, это тоже помогает командовать им.

Дома Патрис Орфила читал «Фигаро». Остальные газеты он просматривал в редакции. — Вот! Что я тебе говорил! — и он показал Эдит на одну статью. Она заглянула в газету и сказала: — Ну, разумеется. А ты как думал? — Комментарии «Фигаро» ничего нового не добавили к тому, что уже было известно. Вчера закрыли «Юманите». Полиция. Теперь все ясно. Либо выходить из игры, либо дать себя зацапать вместе со всеми. Сама Эдит уже приняла решение.