Комната Джованни

– А это monsieur l'Américain, известный ещё как monsieur David, madame Clotilde,[57] – представил меня Джованни и немного отступил назад. Что-то загорелось у него в глазах и осветило всё лицо радостью и гордостью.

– Je suis ravie, monsieur,[58] – сказала она, посмотрела на меня, улыбнулась и пожала мне руку.

Я тоже улыбался, совершенно не зная почему; всё внутри у меня скакало, как мячик. Джованни беззаботно положил мне руку на плечо.

– А что у вас есть вкусного? – спросил он громко. – Мы голодны.

– Но сначала надо что-нибудь выпить, – откликнулся Жак так же громко.

– Мы же можем пить за столиком, а? – спросил Джованни.

– Нет-нет, – сказал Гийом, для которого отойти от стойки в тот момент было как покинуть землю обетованную. – Сначала выпьем здесь вместе с мадам.

Предложение Гийома возымело тот эффект (но неприметно, словно дуновение ветерка коснулось всего или незаметно усилился свет), что из стоявших в баре образовалась troupe,[59] которая станет теперь разыгрывать разные роли в той пьесе, которую они знают наизусть. Мадам Клотильда должна была заколебаться, что она мгновенно и проделала, но очень ненадолго; затем она согласилась, но на что-то дорогое, и это было шампанское. И вот она потягивала из бокала, ведя какой-то ничтожный разговор с Гийомом, чтобы исчезнуть в ту же секунду, как только Гийому удастся завязать знакомство с одним из парней у стойки. Что же до молодых людей, то каждый из них невидимо прихорашивался, уже подсчитав про себя, сколько ему и его copain[60] понадобится на ближайшие дни, уже оценив Гийома с точностью до десятой и прикинув, на сколько его хватит как источника, но в то же время и то, как долго они смогут его терпеть. Оставался лишь один вопрос: как с ним поступать – vache или chic,[61] но они понимали, что, наверное, лучше vache. Был ещё Жак, который мог оказаться бонусом или же утешительным призом. Был, конечно, ещё и я – нечто совсем иное, не обещающий квартир, пуховых перин или обедов, но всё-таки кандидат в любовники, хотя и недостижимый в качестве môme[62] Джованни. Практически единственным способом для них показать какую-то симпатию по отношению к нам с Джованни было избавить нас от этих стариков. Таким образом, к тем ролям, которые они приготовились сыграть, добавилась определённая задорная аура убедительности, а к эгоистическим интересам – некоторый отблеск альтруизма.

Я заказал чёрный кофе и двойной коньяк. Джованни был далеко от меня и пил marc,[63]

стоя между пожилым человеком, сфокусировавшим в себе всю грязь и порочность мира, и рыжеволосым юношей, который когда-нибудь будет выглядеть так же, если, конечно, удалось бы прочесть в его тупом взгляде что-то столь же реальное, как будущее. Теперь же в нём было что-то от жутковатой красоты лошади и что-то от солдата-штурмовика; он незаметно наблюдал за Гийомом; он знал, что и Гийом, и Жак наблюдают за ним. Гийом всё ещё болтал с мадам Клотильдой, соглашаясь, что дела идут из рук вон плохо, что всё измельчало с приходом nouveaux riches[64] и что страна нуждается в де Голле. К счастью, они уже столько раз говорили об этом, что речь струилась, так сказать, сама по себе, не требуя от них ни малейшей концентрации. Жак был уже готов предложить одному из парней выпить за его счёт, но пока предпочитал разыгрывать со мной доброго дядю.

– Как ты себя чувствуешь? – поинтересовался он. – Это очень важный день для тебя.

– Чувствую себя прекрасно. А как ты?

– Как человек, у которого было видение.

– Да? Расскажи мне об этом видении.

– Я не шучу, – сказал он. – Я говорю о тебе. Видением был ты.

Видел бы ты себя со стороны этой ночью. Видел бы себя сейчас.

Я посмотрел на него и ничего не ответил.

– Тебе сколько лет? Двадцать шесть? Двадцать семь? Мне почти дважды столько, и позволь тебе сказать, что ты счастливчик. Потому что то, что происходит с тобой, происходит сейчас, а не когда тебе стукнет сорок или что-то в этом роде: тогда у тебя больше не было бы надежды и ты был бы просто уничтожен.

– Что же со мной происходит? – спросил я, стараясь быть ироничным, но никакой иронии в моём голосе не прозвучало.

Он не ответил. Только вздохнул, бегло взглянув на рыжеволосого. Потом повернулся ко мне:

– Ты напишешь Хелле?

– Я пишу ей очень часто. И собираюсь продолжать в том же духе.

– Ты не ответил на мой вопрос.

– Неужели? Мне казалось, ты спросил, собираюсь ли я писать Хелле.

– Ладно. Попробуем по-другому. Собираешься ли ты написать Хелле об этой ночи и об этом утре?

– Не понимаю, что было такого, что об этом следует написать. И что тебе до того, напишу я или нет?

Он посмотрел на меня, и в его взгляде было какое-то отчаяние, о котором я не подозревал до сих пор. Оно испугало меня.

– Дело не в том, – начал он, – что мне до этого, а в том, что тебе. И что ей. И что этому бедному парню – вон тому, который не понимает, что, когда он смотрит на тебя так, как он смотрит, он просто кладёт свою голову в львиную пасть. Собираешься ли ты обойтись с ним так, как обошёлся со мной?