Комната с привидениями

Всего лишь один умиротворяющий взгляд на дневной свет, сочившийся в щель над люком, — вот какова была следующая моя попытка. И вот борьба за то, чтобы оторвать взор от свечи и хотя бы разок взглянуть на свет Божий, стала труднейшей борьбой в моей жизни — и я проиграл. Пламя удерживало мой взгляд столь же надежно, сколь надежно удерживали веревки мои руки. Я не мог отвернуться и, более того, второй раз попытавшись закрыть глаза, не смог даже этого. Нагар снова нарастал. Кусок свечи между пламенем и обмотанным фитилем укоротился до дюйма или даже меньше. Сколько минут жизни означает для меня этот дюйм? Три четверти часа? Полчаса? Пятьдесят минут? Двадцать? Спокойно! Дюйм сальной свечи должен гореть дольше двадцати минут. Дюйм сальной свечи! Душа и тело соединены вместе лишь дюймом свечи! Замечательно! Подумать только, величайший из королей, что когда-либо восседал на своем троне, и тот не может удержать вместе душу и тело, а какой-то дюйм сальной свечи может то, что неподвластно королю! Будет, что рассказать матушке, когда вернусь домой: то-то она удивится. При этой мысли я опять расхохотался — и трясся, и дрожал, и задыхался, пока пламя не впрыгнуло в меня через глазницы и не поглотило, не выжгло, не спалило всего меня, оставив лишь холодный пепел и пустоту внутри. Я затих.

Мама и Лиззи. Не знаю, когда успели они вернуться, но они вернулись и, как мнилось мне, на этот раз вернулись не в мои мысли, но прямо сюда, в трюм брига, живые и реальные.

Да, какие сомнения: это была Лиззи, легкомысленная, как всегда, и к тому же смеялась надо мной. Смеялась! А почему бы и нет? Кто упрекнет Лиззи за то, что она решила, будто ее брат напился и валяется мертвецки пьяный в подвале среди бочонков с пивом? Спокойнее! Вот она уже плачет: вьется кругом и кругом в каком-то яростном тумане, простирает ко мне руки, зовет на помощь… все слабее и слабее, как плеск ялика по воде. Исчезла! Сгорела в яростном мареве. Мареве? Огне? Нет, это не то и не другое. Этот свет исходит от матушки — матушка вяжет, и на концах ее пальцев горят десять огненных точек, а вокруг лица вместо обычных седых буклей висят мотки фитиля. Матушка сидит в своем старом уютном кресле, а со спинки кресла свисают две проворные длинные руки лоцмана, и из них все сыплется и сыплется порох. Нет ни пороха, ни матушки, ни кресла — лишь лицо лоцмана, раскаленное докрасна, точно солнце среди яростного марева, завернувшееся в это марево, бегающее взад и вперед по фитилю в облачке этого марева, вращающееся тысячу раз в минуту в облачке этого марева, непрестанно уменьшающееся до размеров одной едва различимой точки. И эта точка внезапно метнулась мне в голову, а потом — лишь огонь и марево: ни слуха, ни зрения, ни мыслей, ни чувств; бриг, море, я сам, весь мир — все разом исчезло.

О том, что было дальше, я ничего не знаю и ничего не помню до тех самых пор, пока не очнулся в удобной кровати. По бокам сидели два дюжих и проворных молодца навроде меня самого, а в изголовье постели стоял, наблюдая за мной, какой-то джентльмен. Было около семи утра. Мой сон (или то, что казалось мне сном) длился более восьми месяцев. Я находился среди соотечественников на острове Тринидад, молодцы, что сидели у кровати, были санитарами, а джентльмен в изголовье — врачом. Что говорил и что делал на протяжении этих восьми месяцев, я так и не узнал и никогда не узнаю. Я проснулся после долгого-предолгого сна — вот и все, что мне известно.

Лишь через два месяца доктор счел, что мне уже можно услышать ответы на вопросы, которыми я беспрестанно его засыпал.

Как я и предполагал, бриг встал на якорь в довольно безлюдной части побережья, где испанцы могли не опасаться нежданной помехи, пока под покровом ночи будут выполнять свою убийственную работу. Мое спасение пришло не с берега, а с моря. Некий американский корабль, угодивший в штиль неподалеку от материка, на рассвете случайно проплывал мимо брига, и капитан, из-за безветрия располагавший уймой свободного времени, увидев судно, вставшее на якорь там, где не было никаких видимых причин для остановки, послал лодку с матросами во главе со своим помощником посмотреть, что там, и доложить об увиденном. Высадившись со своей командой на палубу и обнаружив, что бриг пуст, помощник капитана заметил вдруг мерцание свечи сквозь щель над люком. Когда же он спустился в трюм, пламя было уже на волосок от фитиля, и если бы ему не хватило ума и присутствия духа предварительно рассечь фитиль пополам, то он и все его матросы взлетели бы на воздух вместе со мной. Фитиль занялся и вспыхнул шипящим красным огнем в тот самый миг, когда тушили свечу, и, если бы он не был отрезан от пороховой бочки, один Бог знает, чем это могло бы закончиться.

О том, что же сталось с испанскими пиратами и лоцманом, я с того самого дня так ничего и не слышал. Что же до брига, то янки отвезли его (и меня) на Тринидад в качестве трофея. Меня же высадили на берег в том самом состоянии, в каком сняли с брига.