Комната с привидениями

Я ехал в Лондон с севера, намереваясь по дороге специально остановиться и осмотреть его. Состояние моего здоровья требовало обзавестись временной резиденцией где-нибудь за городом, и один мой друг, который знал об этом и которому довелось проезжать мимо этого дома, написал мне, что он как нельзя лучше мне подойдет. Я сел в поезд вечером и тотчас же заснул, потом проснулся и долго сидел, глядя в окно на игравшее на небе северное сияние, а потом опять заснул и, когда проснулся, обнаружил, что ночь миновала, оставив меня в обычном в таких случаях досадном заблуждении, будто я не смыкал глаз ни на секунду. Стыдно сказать, но, пребывая в первом одурении, свойственном подобному состоянию, я готов был отстаивать свое заблуждение хоть личным поединком с моим соседом напротив. Сосед мой напротив, кстати, как то обычно и бывает с соседями напротив, всю ночь удивлял меня совершенно невероятным количеством ног, причем все, как одна, были невероятно длинны. Вдобавок к этим вздорным замашкам (каких, впрочем, от него только и можно было ожидать) он не выпускал из рук карандаш и записную книжку и всю дорогу к чему-то прислушивался и делал какие-то пометки. Мне показалось, что эти раздражающие записки как-то связаны с потряхиваниями и поскрипываниями вагона, и с этим я с грехом пополам мог бы еще примириться, исходя из общего предположения, что имею дело с путейным инженером, если бы мой сосед непрестанно не таращился бы куда-то в пространство прямо у меня над головой. Глаза у него были навыкате, а выражение лица недоуменное, и под конец чаша моего терпения переполнилась.

Стояло холодное унылое утро (солнце еще не встало), и, окончательно утомившись от созерцания бледных отблесков огней этого промышленного края и завесы тяжелого дыма, отделившей меня и от звезд, и от света новой зари, я повернулся к моему спутнику и спросил:

— Прошу прощения, сэр, но скажите: чем вас так заинтересовал мой внешний вид?

Дело в том, что он в подробностях, с тщательностью описал в своей книжке даже мою прическу и дорожную шляпу и, на мой взгляд, это было непозволительной вольностью.

Пучеглазый джентльмен неторопливо отвел взгляд от стены за моей спиной с таким видом, будто она находилась за тысячи миль отсюда, и произнес, снисходя к моей незначительной персоне:

— Ваш вид, сэр?.. Бэ.

— «Бэ», сэр? — переспросил я, начиная горячиться.

— Мне совершенно не о чем с вами говорить, сэр, — возразил джентльмен. — Будьте добры, не мешайте мне слушать… О.

Чуть помолчав, он опять произнес это «о», а затем и записал.

Сперва было я не на шутку встревожился, потому что помешанный без всякой охраны в экспрессе — дело нешуточное, — но тут на помощь мне пришла мысль, что, возможно, джентльмен этот из тех, кого в народе называют духовидцами: из секты (одной из), к которой я питаю, разумеется, глубочайшее почтение, но веры которой я не разделяю. Я уже собирался спросить его самого, как он, можно сказать, вырвал хлеб у меня изо рта.

— Вы, конечно, извините меня, — презрительно промолвил джентльмен, — если я слишком продвинут вперед по сравнению со всем прочим человечьим родом, чтобы беспокоиться по подобным пустякам. Я провел эту ночь — как, собственно говоря, провожу всю жизнь в беседе с духами.

— О! — только и сказал я скептически.

— Ночная конференция началась, — продолжил джентльмен, пролистав назад несколько страниц блокнота, — таким сообщением: «Не рой другому яму — сам туда попадешь».

— Звучит неплохо, — согласился я. — Но так ли это ново?

— Ново — для духа! — отрезал джентльмен. Мне снова пришлось ограничиться скептическим «о!» и осведомиться, каково же было последнее сообщение.

— «Синица в руках, — с превеликой торжественностью прочел джентльмен свою последнюю запись, — лучше журавля в хлебе».

— Я, безусловно, того же мнения, — произнес я, — но разве не следовало бы сказать «в небе»?

— Мне было сказано «в хлебе», — отрезал джентльмен.

Затем он уведомил меня, что нынешней ночью дух Сократа удостоил его следующим откровением: «Друг мой, надеюсь, вы отлично поживаете. В этом купе едут двое. Как дела? Вокруг собралось семнадцать тысяч четыреста семьдесят девять духов, но вы их не видите. Здесь Пифагор. Он не смеет навязываться, но надеется, вам нравится путешествовать».

Наведывался также и Галилей со свойственным ему научным складом ума: «Рад видеть вас, amico[1]. Come sta?[2] Когда похолодает, водичка замерзает. Addio![3]»

Также в течение ночи происходили и прочие феномены. Епископ Батлер, к примеру, настоял на том, чтобы лично начертать свое имя: «Баблер», — за каковую погрешность против орфографии и хороших манер был прогнан с позором. Джон Мильтон (подозреваемый в коварной мистификации) отрекся от авторства «Потерянного рая» и в качестве соавторов этой поэмы представил двоих неизвестных, именуемых соответственно Грунджерс и Скадгинтон. А принц Артур, племянник английского короля Джона, сообщил, что уютно пристроился в седьмом круге, где учится рисовать по бархату под руководством миссис Триммер и королевы Марии Шотландской.