Комонс

«…самолет, пикирующий на изготовленную к бою зенитную установку, обречен. Так говорили преподаватели артиллерийского училища на острове Уэйл и, теша собственное тщеславие, доказывали и без того очевидную истину, используя в качестве наглядных пособий зенитные орудия и воссоздавая боевую обстановку. К сожалению, воссоздать пикировщики было невозможно.

„К сожалению“ – потому, что в боевых условиях единственным решающим фактором был именно пикирующий бомбардировщик. Чтобы убедиться в этом, надо самому очутиться возле орудия, слышать пронзительный вой и свист „штуки“, падающей почти отвесно вниз, самому прятаться от ливня пуль, видеть, как с каждой секундой вражеская машина увеличивается в сетке прицела, и знать при этом, что никакая сила не предотвратит полет подвешенной под фюзеляжем бомбы. Сотни человек – из тех, кто был свидетелем атаки „Юнкерса“ и остался в живых, – с готовностью подтвердят, что война не создала ничего более жуткого и деморализующего, чем зрелище „Юнкерса“ с его У-образным изломом крыльев в ту минуту, когда он с оглушительным ревом падает на вас перед самым выходом из пике…»

– Сильно… – глухо сказал отец. – Словно автор видел это своими глазами.

– А он и видел. – говорю. – С сорок третьего года он служил торпедистом на британском крейсере. Дважды ходил в полярные конвои, участвовал в операциях против «Тирпица». Потом Средиземное море, Крит, а в сорок пятом – Дальний Восток, война с Японией. Я, конечно, уважаю Пикуля, но до Маклина ему далеко. Хотя – наверное, не стоит так говорить. У каждого своя война.

Отец посмотрел на меня с удивлением.

– А ты повзрослел, сын. Раньше ты такого бы не сказал.

– Что поделать, – пожимаю плечами. – Время – то идёт. То ли ещё будет…

– Вот только запугивать меня не надо! – отец закрыл томик и положил на тумбочку, рядом с надкусанным яблоком и вчерашней «Правдой». – За книгу спасибо, прочту. А сейчас рапортуй, как дела в школе?

– Какая ещё школа? – искренне возмущаюсь. – Сегодня последний день каникул, мы только вчера из Пятигорска вернулись. Про это могу рассказать, если хочешь.

– Да, верно. – отец смущён. – Как это я забыл? Работа, понимаешь, закрутился, а тут ещё эта ерунда… Так что там у вас, в Пятигорске?

Домой возвращаюсь в раздёрганных чувствах. Альтер эго (после очередного «щёлк-щёлка» он охотно перехватил управление) – ничего не замечет: размахивает руками, излагает матери подробности поездки, беззаботно озирается по сторонам. Мама слабо улыбается, поддакивает, вставляет вопросы – видно, что она мыслями с отцом, в больнице.

…в последние годы жизни отца мои отношения с ним испортились совсем. Трещину-то они дали ещё раньше, когда он осознал, что к учёбе в его любимой Бауманке сын относится спустя рукава, и вообще – по натуре не технарь. А через год после окончания ВУЗа, я и вовсе забросил выбранную специальность, занявшись совершеннейшей с точки зрения отца ерундой: какие-то книжные дела, издательство, фантастика… К тому же, стремительно ухудшающееся здоровье не могло не сказаться на характере. Уйдя на инвалидность, отец оторвался от своих любимых МиГов, да и новости, которые изредка приносили коллеги, не радовали – фирма вошла в стремительное пике, и конца этому видно не было. Это, как и творившийся в стране беспредел (на дворе стояли «лихие девяностые») добили его окончательно. Отец стал брюзглив, чего за ним раньше не водилось, изводил мелочными придирками мать, а когда не изводил – часами неподвижно сидел в кресле и не реагировал на попытки заговорить. Всякий раз, когда я приезжал навестить родителей, он демонстративно отсиживался на кухне и, либо смотрел телевизор, либо делал вид, что читает – я-то знал, что никакие диоптрии уже не помогают разрушенным диабетом глазам. На мои предложения – «давай почитаю вслух» – неизменно следовал раздражённый отказ. В итоге, визиты мои стали реже, и даже в тот, последний раз, я так и не успел навестить его в больнице…