Конь Рыжий

– Чтоб голову отрубить потом, – влепила Дуня. – Ты хоть раз подумал, что сейчас свершается? Ни о чем ты не думал. Другие за тебя думали, как совдеповцы, так и из «союза». – И, чтоб хорошо «проветрить рыжую голову» Ноя, пояснила: – Василий Кириллович будет командовать Минусинским дивизионом, но тебя оставить нельзя было, как во всех станицах известно стало про твою Гатчину и Смольный.

– В Красноярске Дальчевский, слышал.

– «Слышал»! Он командует белыми частями на Клюквенском фронте! Но за тебя Григорий Кириллович Бологов.

– Жидкая защита!

– Какая есть. Будут и другие, может, – намекнула Дуня и, вспомнив самое наболевшее: – А ты, говорят, ночевал на пасеке у Селестины Гривы? Хо-орош, жених мой! Я теперь понимаю, почему она так язвила меня и всячески унижала: имела виды на тебя! Ни одного моего показания не хотела записывать, а я требовала, чтоб записывала. И про Гатчину и Самару. Документы-то остаются. Это уж я знаю. Чем бы ты оправдался за Гатчину и Смольный? За разгромленный наш батальон и убитых офицеров «союза»? Бородой своей, что ли? А борода-то у тебя краснющая. А ты не думал, когда к власти придут другие, что бороду могут отрезать вместе с головой?

Ной беспрестанно вытирался рушником – нещадно потел. Вот так баня с предбанником!

– Чего потеешь так? – заметила Дуня. – В господском душе был?! Ну, тебе бы только баня! И Селестина водила тебя в баню!

– Помилуй бог! От кого набралась сплетен?

– Да всему городу стало известно от татарина-лесничего, как сдох твой конь, изжаленный пчелами, и тебя самого отпаривала в бане заместительница председателя УЧК!

– Экие враки! – натужно сопел Ной.

– «Враки». Или ты не ночевал у нее?

– У пасечника ночевал, язва. У пасечника! И в помыслах того не было, про что сплетен набралась.

– Нету дыму без огня, – упорствовала Дуня, она перешла в наступление и не думала щадить своего незадачливого жениха. – Да вот и едешь с оружием, в открытую! Что, тоже сплетни? А кто теперь ездит с оружием, когда вся губерния совдеповцами объявлена на военном положении?

Дуня на этот раз крепко прижала Ноя – сказать нечего. В самом деле, разве не его карабин стоит возле столика с обоймою патронов в магазинной коробке? И не его кольт в кобуре у брючного ремня под кителем? Не его шашка лежит вдоль постели, поблескивая золотым эфесом?

Ничего не ответил Дуне. И сам еще не уяснил: куда он едет? И что с ним будет завтра, послезавтра? Аминь или здравие?

– Она ждет тебя в Красноярске? – доканывала Дуня.

– Никто меня не ждет, язва! Сам по себе еду.

– Хоть ты и хитрый, но когда будешь уезжать из Красноярска с совдеповцами на пароходе, попомни мои слова: обратной дороги не будет. Никакой дороги тебе не будет. Ох, куда только тебя гонит, и сам не знаешь!

Что верно, то верно, Ной понятия не имел: куда его гонит? И где его последняя пристань!

Дунюшка некоторое время молчала, поглядывая в окно мимо рыжей бороды Ноя, потом, прижав ладони к животу, потерянно и жалко промолвила:

– Как толкается, боженька! Прилягу я. Это ты меня испужал. Можешь пощупать, Фома неверующий. – И взяв руку Ноя, положила к себе на живот. Под ладонью Ноя и в самом деле что-то ворочалось внутри Дуни, поталкиваясь. У Ноя от такой неожиданности точно сердце в комок сжалось: ребенок! А Дунюшка лопочет: – Или я с корзиной надорвалась? Тащила на пароход с экипажа; этих чернорясных жеребцов не попросишь. И матросов не было. Вот уж счастьице привалило. Оставила себе на муку. А ребенка так хочу, если бы ты знал. Даже во снах вижу, и так мне приятно, радостно бывает. Пусть буду нищей, бездомной, но чтоб не одна. Я все время одна и одна. Вот еще! Куда с тобой?! В станицу, что ли? Помолчи лучше. Ой, чтой-то плохо мне, боженька!

Дуня лежит на спине, возле шашки, согнув в коленях ноги, не отнимая рук от живота.

– Как же ты не побереглась, Дунюшка, если в положении?

– Сам только что так меня тиснул и рявкнул, аж дух перехватило, лешак рыжий, и – «не побереглась!»

– Разве я знал, Дунюшка!

– Знал бы, если захотел! Может, тоже думаешь, как комиссарша твоя, – вру я все? Она мне говорила: «Не клевещите на достойного человека, вы ногтя его не стоите». Как она тебя защищала! Ну, да плевать мне на всех вас! У меня будет ребенок – не полезут ко мне скоты в брюках. Все вы скоты, и больше ничего. Вам бы проституток и баб, легких на уговоры, чтоб не затруднять себя. Раз, и в дамках!

– Силой к тебе никто не лез. Не я ли говорил: не вожжайся с прихвостнями буржуев! А ты и сама метишь в буржуйки!

Дунюшка рассердилась:

– «Метишь»! А разве не мой капитал арестовали губернские совдеповцы?! Кабы не арестовали капитал, мы бы подняли прииски Благодатный, Разлюлюевский и на Горбатом Медведе. Вот! Сами ничего не делали, и нам руки связали.

– Кому «вам»? Про Ухоздвигова, что ль?

– Про кого еще? Прииски-то совместные были у папаши с Ухоздвиговым.

– Эх, Дунюшка, Дунюшка! Ничего-то ты не понимаешь, что свершилось по всей России! Буржуям капиталы свои не возвернуть, как повсеместно пролетарии поднялись. А их мильены и мильены! Смыслишь ли ты, куда повернула вся Россия?