Конь Рыжий

Ной терпеть не мог поношения господа бога и священнослужителей – в соборах и церквях не раз выстаивал долгие молитвы, приобщался и исповедовался, как и должно, чтоб спасти душу от грехопадения, и не потому ли Дуня – душенька пропащая, что отвернулась от бога?

– Было бы тебе спасение…

– Замолчи! Ты что, псаломщик, что ли? Или не понимаешь, что я рассказала про архиерея?

– Враки все! От злобы, Дуня.

– От злобы? Может, пойдешь со мной в одиннадцать вечера к архиерею?

– Перестань! Не клевещи!

– И ты, как Гавриил Иннокентьевич. Тот сказал: «Отечеству, Дуня, послужить надо». Скот! И ты еще:

«Иди, Дунюшка, к архиерею – с ним господь бог пребывает, и он спасет твою грешную душеньку – ноченьку поездит на тебе и платье еще подарит».

Ной ничего подобного не говорил, конечно, и только руками развел: Дунюшку не спасешь – навеки погрязла в грехопадении и богохульстве – не воскресить ей себя. А он, Ной, хотел бы воскресить Дуню!

– А я-то так обрадовалась, когда увидела тебя, рыжий. Нет, видно, радости мне, если кругом скоты. Не лезь ко мне! – оттолкнула руку Ноя. – Обойдусь без телячьих нежностей. Уж лучше пусть его преосвященство утешит меня своими нежностями и отпущение грехов провозгласит с амвона. У, толстогубый черт!..

Поднялась с постели и быстро надела туфли:

– Пойду к благостной сводне, Евгении Сергеевне – ищет меня, наверное. – И хохотнув, зло добавила: – Авось, не загрызет меня твой божий пастырь? А спасение души будет, правда? Ты ведь так старался спасти мою душу! Эх ты, Ной Васильевич! Ты ничуть не лучше поручика Гавриила Иннокентьевича. Из того же теста!

Ной был так подавлен и растерян, что ничего не успел сказать, как Дуня ушла, хлопнув дверью.

До чего же она озлобилась и низко пала! А ведь беременной ходит, господи прости нас грешных! Должно, архиерей внушал ей веру в господа бога и православную церковь, чтоб спасти ее падшую душеньку словом божьим, а бес кружит ее, кружит, насыщая злом и ненавистью!

Дуня осталась Дуней. Внезапной, неожиданной, взбалмошной, но желанной. Не поймешь: где у нее правда, где ложь и кривляния! Но ведь именно она – та самая заблудившаяся овца из девяносто девяти незаблудившихся, которой особенно дорожит хозяин овчарни господь бог! И не потому ли так тяжко, так муторно, муторно Ною…

XI

В двенадцатом часу ночи пароход подходил к пристани Новоселовой. Еще издали Ной (он дежурил в лоцманской по уговору с комендантом Ясновым) увидел пожар на пристани. До самого черного неба вскидывалось огромное пламя.

– Дрова подожгли, – догадался капитан. – И склады, кажется, горят.

«Тобол» отошел вниз от пристани и стоял там, поджидая «Россию».

– Без дров мы плыть не можем, – сказал капитан и сам стал у штурвала. Ной вышел из рубки и увидел темнеющую фигуру человека в шинели. Догадался: Боровиков.

– На «России»! – крикнул Боровиков в рупор. – Нас обстреляли! Двое убитых и трое раненых! Подожгли скла-ады и дрова-а!

– Видим! – без всякой трубы гаркнул Ной.

– Ка-ак у ва-ас с дро-ова-ами?!

– Не хватит до Даурска-а!

Тимофей ушел с мостика и вскоре вернулся:

– Идем на-а пристань Ка-ара-уул! Следуйте за на-ами!

– Ла-адно-о! – протрубил Ной.

А с пристани Новоселовой стреляют, стреляют, хотя и с дальней дистанции. Пожарище все выше и выше. За пожаром темнеют высокие горы, видно, как бегают люди по берегу. Как-то враз поднялся низовой ветер, и пламя пожарища взметнулось еще выше, перекидываясь на жилые дома.

– Почалось, кажись, – сам себе сказал Ной, укрывшись от пуль за дымовой трубой: винтовочные пули в рубку два раза тюкнули.

Капитан прибавил ходу и, отваливая вплотную к правому берегу, подальше от пристани, развернулся следом за «Тоболом» и полным ходом пошел вниз.

Небо прояснилось – горы то справа, то слева, и на фарватере не горят огни бакенов. Первый пароход сбавил ход, чтобы не вылететь на отмель, а «Россия» шлепала у него за кормой с потушенными бортовыми огнями.

Ной вернулся в рубку. У штурвала стоял рулевой матрос, а капитан слева от него попыхивал трубкою.

Молчали некоторое время, как это всегда бывает после нежданного происшествия.