Конармия

— Гляди, что делают! А? Станцию запалили!.. Постой, а это что? — Он привстал и оторвал фанеру.

Сашенька поднялась и тоже взглянула в окно. По степи, задернутой на горизонте мглистой дымкой дождя, двигалась навстречу медленно ползущему поезду длинная черная лента. Извиваясь между холмами, она приближалась, росла. Теперь уже простым глазом было видно, как по степи в облаке пара сплошной колонной двигалась конница. Вдоль колонны пестрели околыши фуражек донских казаков. Их поджарые лошади с подвязанными в узел хвостами шли ходкой рысью. Впереди ехал осанистый генерал в серой папахе. На его смуглом горбоносом лице вились длинные усы с густыми подусниками. Ветер рвал и завертывал на седло полы шинели на красной подкладке. Под генералом, высоко выкидывая передние ноги, плавно вымахивал рысью светло-рыжий красавец жеребец с белыми бабками.

— Братцы мои! — ахнул солдат. — Так это ж Мамонтов!

— Мамонтов? А кто он такой? — быстро спросила Сашенька.

— Главный вешатель у Деникина. Кавалерией у них командует, — ответил солдат. — Гляди, дочка, еще едут.

На Воронежском тракте показалась другая колонна. Она вскоре приблизилась, и Сашенька увидела почти рядом лица всадников. На всадниках были бурки с белыми башлыками и лохматые папахи. Крайняя лошадь, увидя поезд, в испуге шарахнулась. Всадник взмахнул плетью и злобно оскалился. Его гнедой жеребец взвился на дыбы, пробежал несколько шагов на задних ногах и, опустившись, вновь пошел ритмично выписывать размашистой рысью.

Теперь, казалось, вся степь шевелилась. Всюду, куда хватал глаз, сплошными колоннами двигалась конница.

— Не пойму я, что делается, — сказал солдат, недоуменно пожимая плечами. — И как, скажи, этот Мамонтов в Таловую попал? Вчера еще говорили, что паши держат фронт под Усть-Медведицей… Это сколько же отсюда верст? — он потер лоб. — Ну да, верст побольше сотни… Значит, опять в рейду [16] пошел, в тыл к нашим прорвался. — Солдат повернулся к Сашеньке и пояснил: — Прошлый раз, летом, он до самого Тамбова дошёл. Сколько народу побил, повешал! Поезда под откос пускал. Все церкви ограбил.

— А откуда вы его знаете? — спросила Сашенька. Солдат мрачно усмехнулся. В его глазах загорелись недобрые огоньки.

— Как же мне его, вражину, не знать! — заговорил он, понизив голос и оглядываясь, но в купе, кроме них и спящей бабы, никого не было. — Я ж у него в плену был… Ногу-то я под Царицыном прошлый год потерял…

— Ох, господи милостливый, — вздохнула старушка, — и когда этому конец будет? Тут с одной дорогой страху на всю жизнь натерпишься… И как это, доченька, тебя одну в этакое время отпустили, красавицу такую? — обратилась она к Сашеньке, которая, склонив набок голову и перебирая перекинутую через плечо косу, смотрела на солдата. — Вот, поди, у матери твоей сердце-то ноет! В этакий-то путь — и одна!

Легкая тень прошла по лицу девушки.

— А у меня мамы нет. Я с трех лет без мамы, — тихо сказала она.

— Ах ты, родненькая моя сиротинка, с кем же ты росла-то? — растроганно моргая, спросила старушка.

— Отец, брат у меня.

— Младшенький?

— Нет. Ему уже двадцать. Он на два года старше меня.

— А далеко ли едешь?

— К бабушке. В Чернигов.

— В Чернигов? Как же ты туда доберешься? Поезд-то наш до Воронежа.

— Пересяду. А то и товарным.

— А там фронт никак?

— Ну и что же? — заговорил солдат. — Это не германская война — сплошные окопы… Сейчас где хошь переходи. Никто тебя и не спросит, раз ты не мужчинского звания…

— Да как же папаша отпустил-то тебя? — спросила старушка.

— Бабушка больная. — Сашенька вздохнула. — Одна живет, и воды некому подать напиться. Дедушка-то в прошлом году умер… А я привыкла. Я год в коммуне работала: и косила, и пахала, и коров доила.

Старушка с удивлением развела руками.

— Ах ты, моя желанная, а я думала, какая холеная барышня едет.

Сашенька отрицательно покачала головой.

— Нет, бабуся, я словно спичка была, а как пошла работать, так и растолстела… Молочных продуктов было вволю — молоко, сметана… А сливки! — Сашенька даже зажмурилась. — Да я каждый день сколько хотела, столько и пила.

Сашенька замолчала и посмотрела в окно. Смеркалось. Поезд, притормаживая, медленно подходил к полустанку.

— Батюшки! — всплеснув руками, вдруг вскрикнула Сашенька. — А где же тот парень девался, который все смешил нас?

— Да я и на станции его не видал, — сказал солдат. — Но, кажись, пропасть не должен. Не из таких он.

— А я видела. Как мы в поезд садились, солдатики его повели. Руки назад скрутили, а он кричит, знай, — быстро проговорила сидевшая в углу толстая баба в платке.

— Будет врать-то! — рассердился солдат. — Экий народ! Не зря тебя вахмистр дурой обозвал. Дура и есть!

— От дурака и слышу, — равнодушно сказала баба, протяжно зевнув.

Она мелко покрестила рот, прикрылась платком, пробормотала что-то и притихла.

— А ну, граждане, как у вас и что у вас? — послышался в дверях веселый Митькин голос.

— Вот легок на помине! Долго проживешь, — с довольным видом сказала старушка.

— Я, мамаша, и тонул и в огне горел, мало на том свете не был, а все живой! — Митька усмехнулся, сморщив курносый, усыпанный веснушками нос.