Конечная остановка

— Миша… Ты говоришь, будто точно знаешь, что мы с тобой всего лишь игра ума вселенского компьютера в какой-то точке, которой закончилась жизнь Вселенной.

— Да, — сказал я. — Это так. В эмуляции не должно быть тёмного вещества. Его и нет. А в нашей первой жизни я это тёмное вещество изучал несколько лет, пока не ушёл из науки. Почти вся масса Вселенной состояла из невидимого вещества и нерегистрируемой энергии. Когда всё закончилось, в Точке Омега, это вещество и энергия пошли в дело, в создание эмуляций.

— Ты так уверенно об этом говоришь…

— Я знаю, — упрямо сказал я.

Я действительно знал это. Это не было верой в Истину (с большой буквы), которую познают даосы и никому не могут объяснить, в чём их Истина состоит. Это не была и вера в высшие силы, я никогда в них не верил, теперь — подавно. Я знал, у меня были факты, я сцепил их вместе, не нашёл другого объяснения, и то, что каждому переходу предшествовало дежа вю, тоже нашло своё место. Эмуляции должны были сцепляться, иначе переход был бы невозможен.

— Хорошо, если знаешь, — вздохнула Ира. — Я всегда была с тобой.

Она запнулась.

Не всегда. Во множестве эмуляций мы не вместе. В огромном множестве эмуляций я возродился к жизни, не зная об Ире. Во множестве миров, созданных переживающим последние мгновения вселенским компьютером, я сейчас живу без неё, а она без меня. Если сейчас — с обоими или с кем-то одним — случится дежа вю и произойдёт переход, мы можем оказаться разделены навсегда.

— Ира, — сказал я, — почему это происходит именно с нами? Именно мы вспомнили первую жизнь, именно мы переходим из одной эмуляции в другую…

— Предназначение, — сказала она. — Вселенский компьютер… в его программах наши судьбы сплетены. И не может быть иначе, — заключила она твёрдым голосом и тоном, не допускавшим возражений.

— Почему я не могу вспомнить? — пробормотал я. — Чем этот мир отличается от других? Предназначение, говоришь ты. В чём оно?

— Быть вместе, — коротко отозвалась Ира.

Конечно. Сугубо женское определение. Не цель, а дорога к цели.

Я должен был понять, чем эта эмуляция отличалась от прочих. Почему здесь я… Чужой? Именно. Я чужой здесь. Если не вспомню себя, то в понедельник, выйдя на работу, не узнаю кого-нибудь из сотрудников. Не пойму намёка Яшара на что-то, произошедшее в пятницу, о чём Ира не знала и не могла меня предупредить.

Я должен понять, чем эта эмуляция отличается от прочих. Чем-то важным и достаточно очевидным.

Почему я решил, что отличие должно бросаться в глаза?

Потому, ответил я себе, что мне известно предназначение, и оно не в том, чтобы прожить в этой эмуляции всю оставшуюся жизнь. Да, с Ирой. Но без Женечки. Без её мужа Кости и без наших внуков.

Я чувствовал, что мне известно наше с Ирой предназначение. Я не мог его вспомнить, как не мог вспомнить своё прошлое в этом мире. Будто буддист, достигший просветления и познавший Истину, но не способный понять, в чём эта Истина состоит. Он принимает её, он её чувствует, он точно знает, что познал Истину, позволяющую достичь нирваны, но не может ни сам осознать, ни, тем более, другим объяснить — в чём Истина. Ощущение незнания своего знания — болезненно. Острые иголки пронизывают тело, впиваясь в руки, ноги, спину, голову… Больно смотреть… больно дышать…

Видимо, я потерял сознание, потому что наступил мрак.

Ира сидела у изголовья и дремала. Я лежал под простынёй, вытянув руки поверх белой крахмальной поверхности. Повернув голову, увидел, что в палате ещё несколько кроватей, на которых лежали больные. Мужчина у окна читал книгу, на соседней кровати кто-то храпел, повернувшись ко мне спиной, я видел лысый затылок и ногу в зелёном носке.

— Ира! — позвал я. Она открыла глаза и попыталась улыбнуться.

— Что это было? — спросил я.

Ира наклонилась и поцеловала меня в губы.

— Всё хорошо, — сказала она. — Наверно, от усталости. Нервное перенапряжение.

— Угу, — усмехнулся я.

— В принципе, всё у тебя в порядке: кардиограмма нормальная, давление тоже. Сегодня побудешь здесь…

— Где — здесь?

— В Шестой больнице. Это…

Она запнулась, вспомнив, что я могу и не знать.

— Шестая? Между стадионом и Монтина?

— Да, — кивнула Ира, подумав, должно быть, что память ко мне вернулась, и теперь всё будет хорошо. Нет, я вспомнил, где была эта больница в настоящей жизни.

— Что-нибудь болит?

У меня ничего не болело, я чувствовал себя прекрасно. Хотелось встать, размяться, взять несколько чистых листов бумаги, ручку, сесть за стол… Я точно знал, что, подумав, сумею написать слова, которые позволят не только понять происходящее, но и выведут на решение, которое мне уже было известно.

Знание было зашифровано в подсознании, а ключом было слово, и слово это содержалось отдельно, не в голове, а в пальцах, которые сами знали, что писать.

— У тебя есть с собой ручка? Листок бумаги? — спросил я, приподнявшись на локте. — И подушку подними повыше, пожалуйста.