Коненков

В короткое время пресненская студия стала местом родным и желанным. Как хорошо ему там работалось. Простодушные, скромные помощники — Иван Иванович Бедняков, Григорий Александрович и Авдотья Сергеевна Карасевы ему под стать. Будучи человеком широких знаний, начитанным, он, не притворяясь, доверил вместе с дядей Григорием, что случившееся 20 июня 1914 года солнечное затмение — это дурное предзнаменование: будет война. Ходили слухи, что германский император Вильгельм II настроен воевать с Россией.

Эту войну Коненков встретил с какой-то фатальной обреченностью, как народное бедствие, которого не избежать. Затмение и война. С угрюмым равнодушием читал газеты, видел, что и в самом деле Европа идет к войне. События не заставили себя долго ждать, в конце июля 1914 года началась первая мировая война. 1 августа Германия объявила войну России.

Он отправился в Караковичи повидаться с родными. И Караковичи и все окрестные лесные деревни были заняты тем, что пилили, строгали, точили чурки — делали ложи для винтовок.

В Караковичах Коненков узнал из газет, что объявлен призыв в ополчение сорокалетних, годных к строевой службе мужчин. Выехал в Москву, стал собираться на войну: приготовил котомку с сухарями, запасся портянками и удобными яловыми сапогами. Но тут пришла бумага из канцелярии Академии художеств, извещавшая, что он, как стипендиат, освобожден от призыва. Помогла стипендия П. М. Третьякова, на которую вместе с Клодтом по решению Совета Училища живописи, ваяния и зодчества ои совершил в 1896 году поездку за границу.

Война никаким образом не отразилась в творчестве Коненкова. Шовинистический угар, ура-патриотизм не коснулись его вовсе. Приходится только предполагать, что ему помогло столь трезво посмотреть на развязанную Германией империалистическую бойню. Может быть, печальные лица караковичских мужиков, неохотно шедших на войну. А может, ежедневные просветительские разговоры с формовщиком Климовым — бывшим членом судового комитета крейсера «Громобой» и политическим ссыльным.

Алексей Карпович Климов, по словам Коненкова, был вдумчивым, неторопливым в словах и поступках человеком. Его привели в мастерскую пресненские мастеровые — Коненкову доверяли и потому просили его спрятать ссыльного. Климов стал его новым формовщиком, переводившим скульптуры из глины в гипс, увлек его и как модель для выражения темы всеобщего раздумья о судьбах страны. Скульптор вырубил из мрамора портрет народного философа, а название ему дал нейтральное, в духе военного времени — «Матрос с крейсера «Громобой».

Единым порывом он вырубает еще один портрет Паганини. Волевой, пронизывающий взгляд. Громадная сосредоточенная духовная сила.

Следом за «Паганини» появляется на свет «Бурлак». По признанию самого Коненкова, этот образ — предвестник легендарного, песенного грозного атамана: «Степан Разин реял в моем сознании несколько лет. Мужественный «Бурлак» — сильный строгий мужик с трубкой во рту, вырубленный в пятнадцатом году, поманил меня на вольный волжский простор, и я услышал скрип уключин разинских челнов и не день, и не два, а долгие месяцы вынашивал в себе образ грозного атамана».

В ту пору по мастерской он ходил в красной косоворотке и черных штанах, заправленных в высокие сапоги, и был похож то ли на Разина, то ли на Ивана Болотникова. Крепкий, ладно сбитый, с красивым, обрамленным короткой темной бородкой лицом, острыми карими глазами, Коненков и впрямь предназначен верховодить людьми. И внешностью и характером он под стать Разину. Он любил в старости полушутливо намекнуть на эту кровную связь: «На свете было три богатыря — Ермак Тимофеевич, Степан Тимофеевич, Сергей Тимофеевич».

Его чары уже тогда распространялись на многих. Как только угнездился в пресненской обители, завлек туда через знакомых музыкантов Ромашкова и Тазавровского выпускников Московской консерватории композитора Ивана Шведова и его брата, пианиста Дмитрия Шведова, впоследствии дирижера Тбилисской оперы. Иван пел, подражая Шаляпину, Дмитрий ему аккомпанировал. Молодой композитор до страсти любил Даргомыжского и всякий раз для начала пел арию Мельника, повторяя мизансцены, жесты, даже мимику Федора Ивановича. Представление разыгрывалось вокруг стола-пня, стоявшего в центре просторной, высокой, чем-то похожей в эти вечерние часы на театральные подмостки мастерской. От висящей под потолком керосиновой лампы на пол мастерской упал полукруг золотого света. Иван Шведов, небольшого роста, кряжистый, с всклокоченными волосами, мечется по мастерской. В черных сумерках он и впрямь кажется несчастным Мельником из пушкинской драмы.

Этот его коронный номер встречался криками «браво, брависсимо!», «ура!», «молодец!». В студии на Пресне собирались к вечеру тогдашние московские знаменитости — художники Кончаловский, Машков, Лентулов, Якулов, скульпторы Бромирский, Ефимов, молодой способный Георгий Мотовилов, вскоре ставший помощником Сергея Тимофеевича, учившийся некогда у Коненкова Митрофан Рукавишников и его брат поэт Иван Рукавишников.