Коненков

Я пригласил Маргариту к себе в студию, и она согласилась прийти. Вскоре подоспели летние каникулы, и она уехали на родину в город Сарапул на Каме. Я не мог выдержать разлуки: отправился в Сарапул следом за ней. С пристани послал ей записку. Маргарита пришла. Велика была радость встречи. Маргарита пригласила меня поехать на дачу, чтобы познакомить там с родителями. Отец Маргариты, присяжный поверенный Иван Тимофеевич Воронцов, высказался против нашей женитьбы из-за большой разницы в летах. Он тяжко болен и оттого с виду угрюм и неласков. По возвращении в Москву Маргарита стала приходить ко мне на Пресню. Все годы, предшествующие нашей женитьбе, а обвенчались мы в сентябре 1922 года, после смерти Ивана Тимофеевича, Маргарита была мне верным другом и помощником во всех делах и начинаниях».

В Сарапуле Коненков много фотографировал свою избранницу. К возвращению Маргариты в Москву он закончил в глине ее портрет. Страшно волновался, когда открывал завернутый в мокрые холстины бюст очаровательной девушки.

— Как, нравится?

— Хорошо, — потупив очи, чуть слышно отвечала смущенная Маргарита.

— Но неужели не узнаешь? — с тревогой в голосе требовательно спросил Коненков.

— Нет, — сказала она, а глаза ее, сияющие, счастливые, ликуя, утверждали: «Да! Да! О чем ты спрашиваешь? Да — люблю!»

Образ юной Маргариты Воронцовой соседствует в пресненской мастерской с «Вещей старушкой» — сказительницей Марией Дмитриевной Кривополеновой. Их знакомство произошло в том же шестнадцатом году, ранней весной, как раз накануне открытия первой выставки на Пресне.

Множество сказок, преданий, полуфантастических историй, песен, пословиц, поговорок, считалок, загадок знал Коненков, и друзья почтительно относились к этому его дару. Однако то, что он знал, было каплей в море в сравнении с кладезем народной мудрости, поэзии, языкового богатства, который являла собой память сказительницы Марии Дмитриевны Кривополеновой с Пинеги. Судьбе было угодно, чтобы они встретились.

Великим постом в 1916 году прикатила Кривополенова в Москву к своей подруге, собирательнице былин и сказов Ольге Озаровской, Поселилась в квартире Ольги Эрастовны на Сивцевом Вражке. Вечерами выезжала в «свет» — в дома артистов, писателей, художников. Однажды Иван Семенович Ефимов привез Марию Дмитриевну в пресненскую обитель к Коненкову. Вернулась сказительница к Озаровской только под вечер — радостная, оживленная. Рассказывала Ольге Эрастовне:

«К мастеру ездила. Ну и мастер! Тела делает. Кругом тела лежат[5]. Взял глины, давай тяпать — да сразу ухо мое, уж вижу, что мое. В час какой-нибудь и вся я готова тут. Уж и человек хороший! Уж и наговорилась я с ним! Нать ему рукавички связать…»

Встреча эта не была единственной. От обещаний связать рукавички Мария Дмитриевна в следующий раз перешла к делу. Сергей Тимофеевич лепил ее, а Мария Дмитриевна без умолку рассказывала и при этом из шерстяных разноцветных ниток вязала рукавички. Как о своем знакомце, много всякой всячины вдруг выложила она Коненкову о сподвижнике Грозного Малюте Скуратове. Она его называла Малюткой Скурлатовым.

Говорила сказочно и с подковыркой. Скульптору она так понравилась, что он несколько дней подряд буквально с ней не расставался. Как-то они ехали на извозчике мимо Ходынки. У них на глазах поднялся и полетел аэроплан. Коненков стал показывать на современное чудо, желая удивить ее.

— Смотри, Марьюшка Дмитриевна, аэроплан летит!

— А я, батюшка, их видела еще в детстве, — с невозмутимым спокойствием отвечала вещая старушка. — Я знаю это чудо, потому что летала на коврах-самолетах и носила сапоги-скороходы.

Он повернулся, глянул на нее. Она сидела серьезная, с поджатыми губами, ни смешинки в лице. На ней русский старинный сарафан, пестрый платочек, узлом завязанный под подбородком, а в глазах, на самом дне, — огоньки.

Махоня, так звали Кривополенову на ее родной Пинеге, в Архангельском крае, поразила Коненкова. Казалось, сама народная мудрость в таком милом сердцу, обаятельном поэтическом обличье явилась незваная, но желанная в его мастерскую. Он не мешкая создает ее натурный портрет и начинает переводить гипсовый отлив в материал. Конечно же, это было дерево. В портрете этом им обобщены черты русской деревенской женщины, и при этом в скульптуре не потеряна свойственная только Марии Дмитриевне красота.

Всевидящий, мудрый, вещий взгляд васильковых глаз, высокий лоб — ума палата, хранилище старины, скомороший, былин, сказок, привыкшие опираться на страннический посох руки и морщины выдубленного годами лица, ставшие древесными морщинами.