Конец большого дома

— Интересно, почему знакомые малмыжцы-гребцы не вышли на берег, не подошли к нам? — наконец прервал молчание Пиапон. — Раньше, бывало, приедут и тут же прибегут к нам.

— Боятся бачика, злой он, как собака, — ответил Холгитон.

— Не одного бачику боятся, боятся и того, который с шашкой, — заметил Ганга. — Русские тоже боятся своих начальников.

— Этого, с шашкой, чего бояться, он добрый человек, — сказал Пиапон.

— Да, такому ничего не жалко, такому все можно отдать, — подхватил щедрый Ганга.

Лодка подошла к скалам, обогнула их и исчезла из глаз.

— Думаю, они неспроста приезжали, что-то им нужно было, — сказал Холгитон, прочищая трубку. — Про взрослых и детей спрашивали, будто про собак, сколько у кого. Неспроста это. — Холгитон продул трубку. — В дни нашей молодости, помнишь, Ганга, русский бачика отнимал детей от родителей, твоего Улуску чуть не забрал.

— Я тогда спрятал его, — усмехнулся Ганга.

— Думаю, они опять собираются детей отбирать, учить будут, себе заберут. Помните, лет десять назад в Болони детей учили писать и читать.

— А что из этого получилось? — спросил Пиапон. — Знаю я молодых охотников, которые учились там, охотятся и рыбачат не лучше нас, только что русскую молитву запомнили…

— Русский бачика их охотниками не сделает, — заметил Ганга.

— Надо всем сказать, чтобы в приезд русских, как и раньше, прятали детей, — сказал Холгитон.

— Правильно, прятать надо, как мы прячем сэвэнов, лучше даже, — подтвердил Ганга.

Пиапон понял: бездетный Холгитон и Ганга советовали ему и тем односельчанам, которые имели детей. Что же, Пиапон согласен, он предупредит женщин большого дома, чтобы они прятали детей, как только увидят русских начальников.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Горная река с прозрачной как слеза водой журчала днем и ночью, то напевая песню детям, то для влюбленных юношей и девушек; в этой песне не было слов, и мотив ее был однообразен, но Пота и Идари сердцем слушали ее и потому все понимали: Им казалось, что река поет песни для них одних, птицы ведут хоровод и веселятся в березняке только для них.

— Почему мне здесь так хорошо? Ну, скажи, почему? — повторяла Идари, ласкаясь к мужу. — Никогда я раньше не прислушивалась к птичьим песням, не любовалась горными речками, а теперь будто мне вставили совсем другие глаза, другие уши, я теперь все слышу, все люблю, и мне хочется, как маленькой девочке, кричать, смеяться, потом кому-нибудь дерзить…

Пота слушал жену и улыбался. Ему тоже нравилась бурная река и шумливые березки вместо тальников, высокий глиняный берег вместо сыпучего горячего песка. Он любовался одинокой осинкой, тонким, еще не совсем окрепшим ее стволом, жадно тянувшимся к небу, к солнцу. Вокруг поляны стояли березы, дальше — орешник вперемежку с кленами, с липами, с темными суровыми кедрами, пихтами, и нигде поблизости не было другой осины. Каким ветром, откуда занесло на веселую полянку семечко осины? Осинка была молодая, она завистливо смотрела на веселые шумные березки, тянулась к ним.

Стойбище называли Полокан — осинка, оно тоже было молодое, стояло в отдалении от других — до самого ближнего добираться целый день.

Пота сперва обрадовался, почувствовал себя наконец освобожденным от давившей тяжести — теперь он надежно укрылся от преследователей, встретил смелого охотника-защитника, назвавшего его младшим братом. И молодой муж, позабыв об обязанностях главы семьи, предался беззаботной любви. Токто с улыбкой умудренного человека смотрел на ворковавших в его фанзе молодоженов и считал себя тоже счастливым, потому что дал возможность этим влюбленным без страха за свою жизнь, без заботы о жилье, пище предаваться любви.

Проходили дни, и чем больше Пота привязывался к жене, тем неотступнее его начал преследовать страх: он боялся, что в его отсутствие кто-нибудь явится и увезет Идари. Пота долго не рассказывал названому брату о своей тревоге, но однажды просительно, стыдливо опустив глаза, сказал:

— Токто, ага, ты не смейся надо мной, я столько переживал, ночами не спал, когда бежали… ты не смейся, я очень люблю жену… Мне страшно ее оставлять дома, я боюсь ее потерять. Пусть при мне приедут, я буду ее защищать…

Токто, будто не расслышав последних слов Поты, сказал:

— Пота, мне, наоборот, хорошо, что в моем доме поселилась любовь, я даже вижу, как вокруг от этого все покрасивело…

Юноша с изумлением взглянул на названого брата и не мог понять, всерьез тот говорит или смеется над ним. Но ему понравились его слова, и он сказал:

— Когда увижу, что все стало спокойно, что больше нам нечего бояться расплаты, я вновь охотиться начну, рыбу ловить…