Конец институций культуры двадцатых годов в Ленинграде

Пытаясь предварительно в начале статьи охарактеризовать «беллетристический» период истории «Времени», мы отметили, что причины принятия издательством к переводу той или иной книги невозможно объяснить, исходя только из внешних обстоятельств нэповского литературного поля — реальные причины более многообразны и обнаруживаются в области личного этоса и культурного вкуса рецензентов издательства, их внутренних компромиссов с внешними «рядами» советского литературного поля двадцатых годов, прежде всего с доминирующим влиянием массового читателя и цензуры. Обращение издательства «Время» к современной, в основном новейшей, переводной беллетристике позволило ему достичь к 1926 году положения одного из самых экономически мощных ленинградских издательств[635]

и объективно сыграть свою роль в истории русской литературы двадцатых годов, ставшей на время «родиной переводов»: никогда ни раньше, не впоследствии советское производство переводной книжной беллетристики не было так синхронизировано с западным. Однако на уровне деятельности издательства как сообщества «беллетристический» период его истории оказывается историей поражения: обращение к литературе для масс вынуждает внутренних рецензентов к отказу от личного суждения, исходящего из их собственного культурного вкуса, который составлял основу их самоидентификации в пореволюционной советской современности (и, в частности, их идентификации со «Временем» как сообществом, которое давало им возможность хотя бы компромиссной личной автономизации). Пытаясь встать на точку зрения массового читателя и найти внеэстетические критерии для оценки беллетристики, а также предусмотреть возможные цензурные претензии, Н. Н. Шульговский и Р. Ф. Куллэ приходят к сходным выводам о необходимости судить бульварную книгу по социальным критериям (развлекательности, занимательности, успеха, цензурности, значимости как социального документа и проч.), однако эта точка зрения лишает их основания для личного суждения о книгах. В сущности, они оказываются в положении, родственном положению советских писателей, которые, заняв позицию «ремесленника», «спеца», пытались интериоризировать «социальный заказ», признать благотворность его давления. Шульговского это приводит к бесплодному и часто производящему невольное пародийное впечатление разыгрыванию диалогов между разными равно ему чуждыми и плохо понятными инстанциями оценки (читателя, цензуры, критики), Куллэ — к желчной враждебности по отношению не только к массовому советскому читателю, иностранным писателям-беллетристам, критике и цензуре, но и к издательству «Время» и в конце концов к социальному краху.

В 1928–1929 годах «беллетристический» период истории «Времени» подошел к завершению. Резко сократилось количество внутренних рецензий: за эти два года было отрецензировано 67 произведений иностранной художественной литературы, тогда как за один 1926 год их было без малого 200; за 1930–1931 годы в архиве издательства не сохранилось ни одного внутреннего отзыва. Если в 1927 году «Время» выпустило 48 переводных книг, в 1928 году — 31 (не считая первых томов собрания сочинений С. Цвейга), то в 1929 — только три, а в 1930 — две. Для этого были известные внешние причины — взятый Главлитом в 1928–1929 годах курс на окончательное уничтожение негосударственных издательств (в частности, сокращение их планов в области наиболее прибыльной переводной беллетристики, требование представлять весь план на год вперед, что лишало их возможности оперативно выпускать новинки, расширение для них цензурных запретов, в частности, на все книги, стоявшие в планах Госиздата, и проч.) и невозможность оперативно получать книжные новинки из-за границы, как раньше, по частным каналам[636]

; однако этот факт может быть рассмотрен и как внутренний крах сотрудников издательства середины двадцатых, занятых отбором (а также переводом и редактированием) иностранных книг для массового читателя, как истощение их ресурсов адаптации к литературному нэпу.