Конец Мадамин-бека (Записки о гражданской войне)

Невольно я сравнивал Мадамина с Эрнестом Кужело. Командир бригады, как и подобает гостеприимному хозяину, угощал всех и не раз подходил к беку. Рядом эти два человека производили впечатление разительного контраста. Кужело был естественным и искренним во всем. Его открытое лицо дышало радостью, голубые глаза приветливо светились. Он по-настоящему был доволен всем происходящим к верил в эту минуту беку, его советникам и курбашам, даже командиру «волчьей сотни» — неуловимому Фарынскому, когда тот, чуть захмелев, поднимал бокал за свободу. Между прочим, в Фарынском он не ошибся, если иметь в виду будущее. И так же искренне Эрнест Францевич огорчался, глядя на лицо Мадамина, омраченное какими-то мыслями. Кужело не играл в величие и не демонстрировал свою власть военачальника, не подыскивал специальных слов, подчеркивающих мудрость большого человека. Говорил обычно, просто, со знакомым всем акцентом. Легко было заметить, что перед комбригом никто из нас не заискивал, не льстил ему, но все относились к командиру с глубоким уважением, любили его по-братски и могли пойти за ним в огонь и в воду. Рядом с Кужело подчиненные чувствовали себя свободно, шутили, переговаривались, а вот приближенные бека казались скованными, подчиняли себя целиком настроению «хозяина».

Кужело уже перешагнул грань войны, вел себя с басмаческими вожаками по-дружески. Мадамин, напротив, таил в себе вчерашнее и лишь внешне старался показать свое дружелюбие. Каждый свой поступок бек обдумывал, чтобы не выделяться среди красных командиров, он снял чалму и халат, явился на «банкет» в кителе цвета «хаки» и в простой черной ферганской тюбетейке с белыми разводами. Вот только оружие осталось прежнее — шашка в золоченых ножнах, пристегнутая к казачьей портупее с золотыми насечками. И еще остался неизменный бековский перстень на указательном пальце холеной правой руки. Брильянт величиной в небольшую пуговку вспыхивал голубоватым пламенем, когда Мадамин небрежно поворачивал кисть.

Говорили, что во время подписания мирного договора в Скобелеве начальник 2-й Туркестанской стрелковой дивизии Веревкин-Рохальский пожал руку беку и сказал:

— Итак, всегда с нами?

— С вами до самой смерти, — ответил твердо Мадамин.

Сейчас, глядя на нашего нового союзника, я размышлял, искренен ли был тогда, в Скобелеве, «амир лашкар баши». Станет ли сил у этого человека, проведшего большую часть жизни в разбоях, быть преданным Красному зиамени. Еще недавно он служил верой и правдой контрреволюции. Это он — Мадамин-бек — обещал англичанам отдать Туркестан под их протекторат на семьдесят пять лет. Это его за ревностную службу на стороне белых Колчак «пожаловал» чином полковника. И все-таки поворот в судьбе басмаческого предводителя мне представлялся не лицемерным ходом неудачника, а закономерным шагом человека, пересмотревшего свое отношение к событиям. Причем к этому шагу он готовился заранее. Но прежде чем совершить его, использовал все для личного успеха, для собственной славы. В нужный момент, я бы даже сказал, удачный момент, бек сложил оружие. Промедление могло окончиться катастрофой. Назревали решающие события, конечным итогом которых явился полный разгром ферганского басмачества.

Все эти выводы складывались во мне постепенно. К тому моменту, когда мы за праздничным столом отмечали подписание мирного договора, многое было еще неясным, хотя главное уже определилось, и я, хотя и колеблясь, все же склонялся к тому, чтобы видеть в Мадамин-беке нашего будущего союзника. Ведь борьба продолжалась. Курширмат собирал силы для новой войны. К нему примкнули все личные враги бека, в том числе лютый и кровожадный Халходжа. Зеленое знамя, брошенное беком, подхватили новые «воители за веру».

И среди сподвижников Мадамина, которые пили теперь вино и веселились вместе с нами, кое-кто в душе сожалел о совершенном шаге. Седой Аман-палван боролся с самим собой, это было видно по мучительным складкам, кривившим его лицо, по хмурому прищуру глаз. Мрачные тучи теснились в голове старого курбаши. Мир не роднился с ним, его тянуло туда, где носился за своей бандой друг его Халходжа, манил огонь пожаров и шум драки.

За словом. который удался на славу и дразнил нас ароматом сдобренного салом и луком риса, беседа стала еще оживленней. Гости и хозяева, бросив «официальные» места за столом, смешались. Около меня оказался Иван Фомич Фарынский. Вино не развеселило его. Он побледнел, даже посерел, только глаза горели каким-то холодным, но ярким огнем.

Я налил ему водки, и мы чокнулись.

— Вы нездоровы? — пришла мне в голову мысль проявить заботу о госте.

— Нет, — твердо ответил командир «волчьей сотни». — Измотался за последнее время… Сил не было отбиваться — Он понизил голос и, глядя настороженно в сторону своего «повелителя», добавил: — Да, признаться, и желания не было… Имел много случаев раскаяться, что ввязался в авантюру. Глупость, конечно… Но далее, как бы ни повернулось дело, — полный нейтралитет. Не возьму в руки оружия. Признаться, надоело…