Конец цепи

Ему только этого недоставало, именно там проходила граница, и ее слова переполнили чашу.

– Ты же знаешь, как дела, – сказал он.

Нет, не сказал, а прорычал, и у него в глазах потемнело, но это была не злость, а грусть и разочарование и все другое одновременно.

– Ты же сидела рядом со мной. Разве не так? И видела все столь же хорошо, как и я. Все летит к черту, так обстоят дела, все летит к черту, и я ничего не могу поделать с этим!

Так он сказал и развел руки в настолько широком и наигранном жесте, что ему вполне могло найтись место в какой-то оперетте, и он сразу почувствовал это, но уже ничего не мог поделать. Если его злость выглядела столь комично, то, наверное, так все и обстояло с ней тогда.

Он излил на нее раздражение по поводу собственной некомпетентности, а потеряв контроль над собой, уже не мог остановиться. И обвинил ее во всех смертных грехах. Словно из-за нее шифры выглядели именно таким образом, и все было слишком поздно, и он не успевал остановить ничего, точно так же, как он не успел остановить то, что уже произошло. И он пересчитал по пальцем: самолет, больница, Кристина, и замолчал, только когда у него перехватило дыхание.

А она стояла и смотрела на него.

И поняла.

Сама ведь была столь же удручена, как и он. И они оба пережили тот же шок, поскольку стали свидетелями одних и тех же событий, и на их глазах погибли тысячи людей. И всего-то требовалось немного подумать.

А сделав это, она уже знала, что ему приходится бесконечно труднее, чем ей. Он чувствовал себя как бы под прессом, и не из-за нее, а из-за жизни, но не годилось нападать на жизнь, и сейчас она просто оказалась под рукой, и ей пришлось принять удар на себя.

Пауза затянулась.

Пожалуй, он уже начал остывать, и весь взрыв эмоций мог так и закончиться разведенными в стороны руками и опереточной позой или вспыхнуть снова, все зависело от того, кто скажет что-то далее и как это подействует.

И она смотрела на него.

Молча. А потом первая нарушила тишину.

– Ты не знал, – сказала она. – И не мог ничего сделать.

И уже затухавший костер разгорелся с новой силой.

– Почему ты говоришь за меня? – взорвался он.

Само собой это был риторический вопрос. Не тебе решать, что я мог, а что не мог сделать, означал он. Ты не знал. Словно не здесь вся проблема?

– Это же была моя работа! – сказал он. – Не так ли? Именно знать и предпринять что-то, и поэтому я здесь! А если я не в состоянии, зачем вам тогда нужен?

Она промолчала.

Не этого добивалась.

Глубоко и медленно дышала, знала, что ей нечего сказать.

А он молчал.

Довольно долго.

– Каждый раз, когда что-то происходит в моей жизни, это не моя вина. И я не должен винить себя, не мог ничего сделать, не мог знать. И знаешь, я чертовски устал от этого.

Снова тишина.

– Да, будет тебе известно.

Жанин посмотрела на него.

Буквально так он сказал.

И она как бы прозрела и увидела его в новом свете. Знала ведь, какие испытания выпали на его долю, но сейчас также поняла, что далеко не все.

– Каждый раз?

Она произнесла это тихо, мягко и медленно. Как бы в попытке объяснить ему, что она его друг. И спрашивала, поскольку хотела ему только хорошего.

– Я не знала, – сказала она просто, а потом добавила: – Не хочешь рассказать?

Его ответ напоминал ворчанье пятилетнего ребенка, которого заставляют что-то делать против его воли, приправленное печалью взрослого мужчины.

– И с чего вдруг? Чтобы ты смогла стать тем добрым, сердечным человеком, который выслушает меня, и даст несколько хороших советов, и наставит на путь истинный. Чтобы ты могла уйти отсюда довольная собой?

Она покачала головой.

– Я встречал таких людей раньше, и это не помогает.

– Нет, – ответила она. – Не поэтому. А из-за того, что я вижу.

Он не сказал ничего.

– А вижу человека с тяжелым грузом на плечах. Если ты меня извинишь.

Она говорила по-прежнему тихо, спокойно и вкрадчиво, но четко и не сводя с него глаз.

– И извини меня, но порой, когда видишь кого-то, несущего ношу, которая ему явно не по силам, хочется попросить его отдать свой мешок.

Он покачал головой.

И все началось тихо, столь же грустно и медленно, как она говорила сейчас, но его голос постепенно набирал силу и становился громче и резче, пока он не зарычал и его глаза не заблестели, и он не знал, что с ним происходит, но закончил тем, что меньше всего собирался делать.

Ведь кем она, собственно, была?

Кем она, собственно, была, чтобы рассказывать ей о том, как он себя чувствовал?

Какое право имела задавать вопросы о его жене, его дочери? Что она, собственно, знала? Да ни черта, конечно!

И чем могла помочь, если ее хватало только на то, чтобы стоять и притворно вздыхать сочувственно?

Казалось, назревавший годами нарыв лопнул, и гной вырвался вместе с отравленной им кровью наружу, и он испытал огромное облегчение, когда сейчас мог винить кого-то другого, рычать, словно Жанин являлась причиной всех его бед, и, даже зная, что это не так и что он пожалеет об этом, как раз сейчас он получал огромное удовольствие и не собирался кончать.