Конец Великолепного века, или Загадки последних невольниц Востока

^{Женщины в Египте могут наследовать имущество, иметь собственное состояние, имеют право требовать развода по причинам, установленным законом}

УРОК ФРАНЦУЗСКОГО

Я нашел свой дом в том виде, в каком оставил: старый копт и его жена приводили все в порядок, рабыня спала на диване, петухи и куры на дворе клевали маис, а бербериец, куривший в кофейне напротив, ждал моего возвращения. Правда, не удалось разыскать повара; наверное, увидев копта, он решил, что его выгоняют, и неожиданно ушел сам, без каких бы то ни было объяснений; такое в Каире случается довольно часто среди слуг и работников. Поэтому они стремятся ежевечерне получать плату, чтобы на следующий день поступать как им заблагорассудится.

На мой взгляд, было вполне уместно заменить Мустафу Мансуром, а его жена, которая приходила помогать ему днем, показалась мне достойной хранительницей нравственности моего домашнего очага. Разве что эта почтенная чета была совершенно незнакома с элементарными навыками приготовления пищи, даже египетской. Их собственная еда состояла из вареного маиса и овощей в уксусе, поэтому они не владели искусством ни делать соусы, ни готовить жаркое. Их опыты в этом направлении вызвали крики рабыни, принявшейся осыпать их проклятиями. Эта черта ее характера пришлась мне очень не по душе.

Я велел Мансуру сообщить ей, что настал ее черед готовить, и, поскольку собирался взять ее с собой в путешествие, было бы неплохо, если бы она подготовилась к новой роли. Мне трудно передать выражение поруганной чести или, скорее, оскорбленного достоинства, с которым она испепелила нас взглядом.

— Скажи сиди

, — ответила она Мансуру, — что я кадина (госпожа), а не одалиска (служанка) и что я пожалуюсь паше, если он не обеспечит мне соответствующего положения.

— Паше? — вскричал я. — Но причем здесь паша? Я купил рабыню, чтобы она служила мне, и, если у меня не хватит средств оплачивать других слуг, а такое вполне может случиться, не понимаю, почему бы ей не выполнять домашнюю работу, как все женщины на свете.

— Она отвечает, — сказал Мансур, — что любой раб имеет право обратиться к паше, чтобы его снова продали на рынке, и таким образом сменить хозяина. Она говорит, что она мусульманка и никогда не станет выполнять работу, которую считает для себя зазорной.

Я весьма ценю в людях чувство гордости, и, поскольку рабыня действительно имела права, о которых говорила (Мансур подтвердил это), я ограничился тем, что обернул все в шутку и попросил ее извиниться перед стариком за свою вспыльчивость, но Мансур перевел все таким образом, что извинения, как я полагаю, были принесены с его стороны.

Мне стало ясно, что покупка этой женщины была безумием. И если она укрепится в своих притязаниях, то превратится для меня на все оставшееся время лишь в дополнительную статью расходов; нужно было приспособить ее хоть в качестве переводчика. Тогда я объявил, что, раз она является столь благородной особой, ей подобает изучить французский язык, а я тем временем займусь арабским. Это предложение она не отвергла.

Тогда я дал ей урок разговорной речи и письма; я заставил ее, как ребенка, выводить на бумаге палочки и научил нескольким словам. Урок ее весьма позабавил, а французское произношение на какое-то время заставило ее забыть свои гортанные звуки, столь неизящно звучащие в устах арабских женщин. Я очень веселился, когда она повторяла за мной целые фразы, не понимая их смысла. Например, такую: «Я маленькая дикарка», которая в ее устах звучала так: «Йя баленкайа тыкарка». Видя, что я смеюсь, она решила, что я заставляю ее повторять что-то неприличное, и позвала Мансура перевести эту фразу. Не усмотрев в ней ничего дурного, она изящно повторила: «Ана (я) баленкайа тыкарка?.. Мафиш (вовсе нет)!»

У нее была обворожительная улыбка. Устав рисовать палочки, рабыня дала мне понять, что хотела бы написать (ктаб)

по своему разумению. Я подумал, что она умеет писать по-арабски, и дал ей чистый лист бумаги. Вскоре я увидел, как под ее пером рождаются странные иероглифы, которых, вне всякого сомнения, нет в каллиграфии ни у одного народа. Когда она исписала всю страницу, я спросил у нее через Мансура, что это означает.

— Я написала вам, читайте! — ответила она.

— Но, дитя мое, это совершенно лишено смысла. То же самое мог бы нацарапать кот, обмакни он свои когти в чернила.

Это ее весьма озадачило. Она-то полагала, что всякий раз, когда думаешь о чем-то и водишь как попало пером по бумаге, мысль немедленно предстает перед оком читателя. Я разуверил ее и попросил рассказать о том, что она собиралась написать.