Конец закрытого города

Бабка Вера живёт с внучкой, 15-летней, тоже Веркой, Веркой-беспутной. Родных у Верки, кроме бабки, нет. Зато есть какой-то нехороший психиатрический диагноз, но девчонка она не такая уж плохая — так говорит про нее бабка. Сама бабка уже год как не встает на ноги, но по телефону говорить может долго.

Из друзей, кроме бабки, в соседнем доме — спившаяся, но еще не старая баба Люда, а через дом — старик и старуха Петровы. Верка-беспутная бегает от скуки по гостям, несмотря на истошные бабкины крики.

Лариса вдруг уснула, словно провалилась куда-то. Спицы выскользнули из тонких пальцев, голова упала… Или же ей всё это привиделось? Потому что очнулась она с телефонной трубкой в руках, дрожа и отбиваясь от чёрного, что надвигалось со всех сторон.

Откуда-то слышался скрипучий тонкий визг. Лариса инстинктивно вцепилась в трубку (телефон всегда рядом на столике, только протяни руку), дернула головой вправо — в стену, влево — к окну — чёрной полоске между шторами. Сердце глухо забилось в горле, она, защищаясь, вздернула руку к лицу и… услышала знакомый голос. Голос бабки Веры. Еще ничего не соображая, женщина прижала трубку к голове.

— Верка, Верка-беспутная! — орала в телефонную трубку бабка Вера. — Верки у тебя нет? Слышишь?

— Да слышу я, — полушепотом, словно потеряв вдруг от нервной усталости голос, выдохнула Лариса. — Слышу, — шипела она, пытаясь прорваться сквозь бабкины крики. — Слышу, — и опять через паузу, — слышу…

— Слышишь? — догадалась наконец бабка Вера.

«Слышу, — думала Лариса. — Ночь. Истерика. Слышу».

— Лёши нет дома, — говорила она в телефонную трубку, и собственный треснувший голос почему-то казался ей громче бабкиного крика.

Она говорила и говорила, отводя глаза от чёрной щели в неровно задернутой шторе.

«Истерика со мной, истерика, — било в ушах. — Или это ничего? Ничего же нет. Наш город называется никак — его нет на карте, сына зовут никак — у него нет имени, он — никто. Она тоже никто. И ничего вокруг нет. Ночь. Истерика. Ночь. Истерика. Ночь».

— А-а, — тихонько крикнула Лариса в такт своим мыслям. — А-а, — уже погромче. — А-а! — Крик приносил ей облегчение. — А-а!

* * *

Раздувшийся от пищи Ушан с трудом втянул круглое неповоротливое тело в трещину, куда уже успел забраться шустрый Шестипалый. Ушан в другое время укусил бы Шестипалого, но сегодня он был слишком сыт.

Ехидный, самый зоркий, оголил клыки и сердито заверещал. Ушан высунул голову и увидел темную фигуру, квадратную и страшную, но со знакомой головой.

Теперь уже визжали все. Подростки были удивлены и испуганны, словно дикие обезьяны, увидевшие своего «цивилизованного», наряженного в одежду людей, собрата. 49-й оскалился, и визжащие тени исчезли.

49-й, несмотря на все опасения Ларисы, по городу передвигался свободно. Ровесники узнавали его по запаху, а молодежь, рожденная неизвестно кем и от кого, боялась. Возможно, их матери раньше жили с детенышами под землей, и их съели три года назад, когда в город ввели солдат и озверевшие ровесники 49-го начали рвать всех без разбора. И подростки, еще слишком маленькие, чтобы есть, остались трусами навсегда.

49-й открыл дверь подъезда, но домой не пошел, а всё той же бесшумной походкой двинулся вверх, в пустующие квартиры под крышей, куда его уже давно манил запах. Запахом, дразнящим и молодым, был пропитан весь подъезд. Но сегодня он вдруг сжал и закрутил всё внутри.

Не без труда одолев грязные, забитые мусором лестницы, 49-й наконец установил точное направление запаха. Он осторожно толкнул одну из дверей и отпрыгнул, увидев, что оттуда пробивается свет. Он не ожидал света и испугался, но запах ударил струей…

49-й осторожно просунул голову в дверь. Испуг пропал. Он увидел знакомое — чистенькую, обставленную мебелью комнату, а в углу…

Верка-беспутная — это она, влекомая женским инстинктом, отбила себе угол у развалин — обернулась, в беззвучном крике открыла рот, но тут же узнала 49-го и, хотя была недовольна его вторжением, спросила почти дружелюбно:

— Чё пришел?

49-й просунул голову глубже, Верка фыркнула, и он медленно протиснулся в дверь.

— Чего смотришь? Скучно мне, глупый. Я, может, жить хочу, а разве с вами, такими, можно? Иди сюда, что ли. Ух и рожа у тебя противная! Ой, какая рожа!

* * *

К бабке Вере Лариса приходила перечитать газеты.

Бабка хранила обширный архив. И Лариса читала ещё и ещё раз, хотя не только знала уже старые статьи наизусть, но и понимала — только так всё и могло быть.

Первые год или полтора пресса питалась слухами.

Потом — шум, нарочито преувеличенный, чтобы эта тема поскорее набила оскомину. Через десять лет — новый газетный взрыв. И первые случаи, наверное, сначала вынужденного или случайного людоедства. Но газеты подхватывали и раздували искры так, что вспыхнуло пламя.

Паника. В спешке выезжающие кто куда горожане.

Полицейские акции. Первый обезображенный труп киевца.

А потом трупы, трупы, трупы.

Окровавленные трупы людей и мутантов на серых утренних улицах. Каждое утро всё больше. И дни, когда их уже не успевали убрать одни или сожрать другие.