Конкурс красоты

– Не думай ни о чем, пиши в тетрадь, потом перепишешь на доску… Здесь, кстати, два решения есть. Можно взять как произведение функции «эф» на функцию «же в минус первой» – будет в две строчки. А можно тупо применять формулу для производной частного – с радикалами там работы на полпары… Я оба варианта написал, сама выберешь.

– Выберу тот, который подлиннее, чтоб на дольше хватило, – сказала я.

В коридоре прозвенел звонок, сзывающий всех на лекцию.

– Ладно, я пока сдую тихонько, – сказала я. – А на практике…

– Ты только не забудь на доске повыше рисовать! – попросил записной бабник Парижский. – Чтобы… Ну сама понимаешь, что… Не ему же одному тобой любоваться…

– Понимаю, – улыбнулась я. – Постараюсь.

–…Доброе утро, – хорошо поставленным голосом сказал доцент Иванов, войдя в аудиторию и бросив свой истрепанный портфель на запорошенный мелом стол.

Мы звали его «Ивак», сократив в одно два слова «Иван-дурак», плотно ассоциирующиеся с фамилией.

– Итак, продолжаем знакомство с дифференциальным исчислением. Запишите тему сегодняшней лекции – анализ функции с помощью производных высшего порядка…

Положив тетрадку Финашина на колени, я делала вид, что записываю лекцию. А сама быстро и аккуратно перекатывала в свою тетрадь домашнюю работу.

На это ушла почти вся пара.

Перед практикой я поменяла место.

Доцент Иванов вошел, как всегда, через пять секунд после звонка и. усталый после лекции, тяжело плюхнулся за свой стол.

Аудитория притихла, ожидая: все ли пойдет по плану или нечто может на этот раз сбиться.

– Итак… Сейчас кто-нибудь из вас покажет мне домашнее задание…

Никто не двинулся. Все смотрели на меня.

– Максюта! – свистящим шепотом подсказал Парижский. – Ты там не забыла своих обязанностей?

– Вызываю огонь на себя… – таким же образом ответила я.

И заняла нужную позу. Отточенную и просчитанную, которую одобрил бы даже какой-нибудь A.S.C. – кинооператор…

Сидела я на самом краю, в правой половине аудитории, то есть в левой от доски. Выставив в проход левую ногу так, что мое классическое узкое колено сверкнуло, как антрацит, а икра – благодаря положению пятки, высоко поднятой моей чудовищной туфлей – сияла во всем совершенстве формы. Правую ногу я закинула на левую и чуть поддернула юбку – так, чтобы показалась не только вся моя гладкая ляжка и край чулка, но и непристойно натянувшаяся черная резинка, идущая от невидимого пояса.

И замерла так, ожидая.

Глаза Иванова прожигали мое колено, хотя он вертел головой, делая вид, будто высматривает кого-то другого среди рядов. Все знали, что так положено, но никому ничего не угрожает.

– Максимова! – проговорил наконец доцент, вздохнув облегченно. – Решили?

– Ну, Виктор Викторович… Как вам сказать… Кое-что решила, кое-что не до конца…

Я специально ломалась, чтобы действие не казалось слишком срежиссированным.

– Иди, иди, – добродушно подгонял Иванов. – У доски разберемся, что не решила, вместе доделаем…

Держа перед собой скопированную Финашинскую работу, я встала у доски и взяла мел.

– Только не пиши снизу, – добавил невозмутимый доцент. – Задачи длинные, начинай повыше, чтобы на все хватило места…

* * *

Все получилось совершенно неожиданно в самом начале семестра, когда у нас только началась математика.

Никто ее, разумеется, не понимал – кроме Финашина – а доцент Иванов, который читал лекции и вел практику, безжалостно зверствовал, особенно доканывая всех огромными домашними заданиями.

На лекции каждый делал вид, что пишет, и их можно было как-то вытерпеть. На практике же никто не мог усидеть спокойно, опасаясь, что его вызовут к доске показывать эту самую домашнюю работу, за которую никто даже не брался.

Осень начала семестра выпала на удивление теплой, все мы – то есть девчонки, вчерашние школьницы – ходили на лекции почти что в одних трусах – но, вероятно, из остальных полуголых сокурсниц я оказалась все-таки самой полуголой. Точнее, на самой полуголой. а самой привлекательной со стороны изощренного эротомана.