Конкурс убийц

Собеседница улыбнулась многообещающе, заглянула новому знакомому в глаза.

— Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что уважением на службе не пахнет вовсе. Так и в остальное верить перестаешь, верно я говорю? Вы поглядите на него. Он же неделями на встречах может рта не открывать, наш Толик. А сейчас поет соловьем, но только потому, что привел вас. Выглядите вы солидно и, как свидетель его слов, скажу за всех, впечатляете.

Сказано было мягко, почти игриво. Гуров решил, что если бы планировал задержаться в этой компании, то подобного рода внимание его непременно бы смутило. Но он не планировал.

— Правда? Приятно слышать. Но засвидетельствовать я могу только события, произошедшие со вчерашнего дня и по сию минуту. Мы с Анатолием познакомились совсем недавно. А что, скажите, он мог выдумать о детстве в доме для сирот?

— Такое не выдумаешь, наш Толик и правда детдомовец, по нему это и заметно. Только сомневаюсь, что с Аджеем они были такими закадычными друзьями, как он описывает. А вы вот явно не детдомовец, Лев. И меня, кстати, зовут Марина. — Марина стрельнула лукавым взглядом в сторону костра и улыбнулась еще шире. — Посмотрите, чего сумел добиться в жизни Полонский и в каком первозданном состоянии пребывает Толик. Описывает же он их дружбу так, будто там еще немного — и брататься будут.

Гуров вежливо посмеялся над шуткой, извинился и сказал, что должен проверить оставленный на зарядке телефон, ведь именно перед рассветом ему чаще всего звонит супруга.

Тихо откланявшись, он вернулся к столбу с зарядными устройствами, без труда обнаружив его по конусу белого света в темноте. Скоро начнет светать, но «Обетованный» засыпать и не думал. Гуров не мог сказать себе, понравилось ли ему здесь. Что-то упрямо подсказывало полковнику, что, если бы видавшая многое Капитолина Сергеевна увидела эти посиделки у искусственного костра, она бы сказала «не верю». Так и Станиславский бы сказал, а Мария, жена Гурова, так и просто, почувствовав фальшь с первых нот ночной симфонии «Обетованного», вызвала бы такси и уехала за любые деньги. Актеры, сделавшие притворство своим ремеслом, тоньше других чувствуют ложь. Художники посвящают жизнь тому, чтобы украсить реальность. Передать ее не такой, какая она есть, а какой она предстает им самим, сквозь призму собственного чуткого, болезненно обостренного восприятия. И воображения порой, чего греха таить. Он, Гуров, оперативник. Он привык укладывать факты в обойму. Просто и четко, ведь если хотя бы каплю добавить в этом деле от себя, дело не распутается. Пистолет не выстрелит. Съехавшиеся сюда люди, поющие и танцующие, спящие и занимающиеся любовью в палатках среди сосен, жили иллюзиями. Каждый из них бежал от чего-то. От скучного настоящего, страшного прошлого или предсказанного будущего. Черпали силу и вдохновение в белой искре творчества Аджея и раздували из нее каждый свой пожар, отношения к которому Полонский не имел ровным счетом никакого. Здесь бросали пить и украдкой подливали в минеральную воду водку. Здесь воспевали дружбу и поддержку слабым, при этом смеясь над беззащитными и списывая со счетов, забывая людей, помощь которым вставала слишком дорого. За что в этом мире, странном, трезвом и пребывающем в грезах одновременно, мире, в котором два плюс два равно столько, сколько видит художник — могут убить, замуровав в стену заживо? От мысли о том, что убийца, способный на подобное, разгуливает сейчас на свободе, Гурову стало зябко, и краски чужого праздника будто померкли. В конце концов, что у него, Гурова, есть? Лишь тень. Призрачная идея о том, что убийство — эмоционально. Тот, кто поместил живого человека в стену и замуровал в ней, был настойчив, упрям, решителен и зол. Ни секунды не сомневался в своем праве так расправиться с чужой жизнью. Не сомневался в том, что человек, ставший через семь лет мумией под живописным полотном Аджея Полонского, заслужил свою участь.

Раздался свист. Потом над головой Гурова с оглушительным грохотом что-то взорвалось, и деревья вокруг на долгое мгновение вспыхнули ярко-алым, перекрывая остальные цвета ночи. Шум толпы, приветствующей начало большого фейерверка, сотряс сосновый бор. Громче прежнего, будто из всех динамиков разом, полилась музыка. Люди повскакивали со своих мест и веселыми ручьями потекли меж деревьев к главной сцене на площади, перед которой желтые, зеленые, фиолетовые, розовые залпы салюта было видно лучше всего.