Констанс, или Одинокие Пути

— Это же патология! — воскликнула Констанс, не скрывая своего отвращения, но, как ни странно, он улыбнулся и кивнул, словно она сделала ему комплимент. — До чего же мы были наивными, — продолжала она с нараставшим страхом, — до чего доверчивыми! Мы выросли с верой не в политику, а в человека с его стремлением к справедливости, к счастью — и на тебе.

Она пристально смотрела на него, словно на диковинного зверя или не встречавшееся ей раньше насекомое. Смиргел напоминал богомола со всей его холодной яростью, какой природа наделила это существо, пожирающее своего партнера во время любовного акта. После долгого молчания он вновь заговорил — не повышая голоса, словно убеждая самого себя:

— Природа бывает не только разумной, но и легкомысленной. Тут надо быть начеку. А еще она может быть расточительницей, транжиркой. Мы не можем во всем ей подражать. Но как только понимаешь, насколько провидчески мудра концепция нового порядка, то уже не можешь устоять перед его черным безудержным насилием и перед его поэзией. На нас нет крови христианского агнца, но есть кровь низших рас, которым предстоит стать рабами, необходимыми для воплощения наших замыслов. Не алчность и не жадность владеют фюрером, его ведет желание хотя бы однажды выпустить на волю черные силы, таящиеся в человеке, дать им полную свободу. Теперь вам понятно, что при таком взгляде на мир Зло становится Добром?

Он поднял руку и, видимо, хотел ударить ладонью по столу. Но не ударил. Теперь его лицо тоже стало красным, как будто он пил вино, а не шалфей. Ему было трудно выдерживать устремленный на него презрительный взгляд голубых глаз; слишком очевидны были чувства Констанс, противостоявшие его собственным.

Констанс и Смиргел долго молчали, причем Констанс не сводила с немца пристального взгляда — пристального и одновременно отсутствующего, потому что, во-первых, не понимала цели его визита, а, во-вторых, была поражена и напугана столь страстной и откровенной верой в черные силы, во все эти нечестивые помыслы. Словно прочитав ее мысли, Смиргел сказал:

— Если у меня и есть сомнения в чем-либо, то лишь в выборе времени, тут мы просчитались, что и стало причиной великих тягот, выпавших нашим бойцам и технике. С моей точки зрения, сначала надо было покончить с коммунизмом — и все бы приветствовали это! А уж потом взяться за евреев, действуя более осмотрительно. Увы, что сделано то сделано, и надо идти до конца. Естественно, война отчасти игра случая. — Неожиданно он потянулся за портфелем и стал искать в нем документ среди множества фотокопий. — Tiens,[166] — произнес он, и французское слово прозвучало странно в его устах. — Я подумал, что это могло бы вас заинтересовать- наша разведка перехватила послание всем главам дипломатических миссий за рубежом, подписанное самим Черчиллем, как видите. В наше время лелеять какие-то иллюзии крайне опасно, вы не находите? Констанс не скрывала любопытства, беря документ в руки и поднося его к свету. Это был стандартный циркуляр Министерства иностранных дел, не зашифрованный, написанный en clair,[167]

следовательно, не особенно секретный. Однако в тексте был безусловный энтузиазм, ибо он гласил: «К концу нынешнего года удача как будто совсем отвернулась от нас, судя по новостям с фронтов. Тем не менее, уверяю вас, и не без оснований, что нельзя терять оптимизм. Наконец-то мы видим нечто новое и очень важное. Впервые враг задумался об обороне; он накапливает силы в тылу, и это доказывает, что он предвидит будущее отступление. Возможно, историки назовут этот момент поворотным».

— Зачем вы показали это мне? — спросила Констанс, искренне не понимая своего собеседника.

Смиргел покачал головой, взял документ и убрал его обратно в портфель.

— Думаете, это ловушка?

Констанс рассердилась.

— Пожалуйста, уходите! Вы не имеете права допрашивать меня.

— Очень хорошо, — печально кивнув, произнес Смиргел. — Кстати, я должен передать вам, что ваша сестра хочет вас видеть, если вы сможете быть завтра в Монфаве в четыре часа дня. Могу я сказать ей, что вы приедете?

— Конечно же, приеду.

Смиргел щелкнул каблуками, отсалютовал и, не сказав больше ни слова, вышел в сад. Констанс снова тяжело опустилась на стул и попыталась справиться с удивлением и страхом, вызванными странным посетителем.

До Констанс донесся стук дверцы, потом шум мотора, стихавший по мере удаления автомобиля. Тотчас послышался шорох шагов на садовой тропинке, и в дом ворвался белый от страха Блэз с дробовиком под мышкой.

— Я подумал, что пришли вас арестовать, — выдохнул он, еще не отойдя от страха, но уже с облегчением. — Если бы что, то я был готов les descendre tous les deux.[168]

Трудно было придумать что-нибудь глупее.

— Ради бога, уберите свой дробовик! — воскликнула Констанс.

— Значит, они ушли? — спросил Блэз, зачем-то оглядывая темную кухню, словно хотел обнаружить парочку спрятавшихся немцев. — Ну, конечно же, ушли!