Констанс, или Одинокие Пути

— Для любви — серьезное испытание, — не мог не согласиться Аффад. — Но я не хочу упреждать будущее. Сейчас у меня нет сомнений, что я хочу освободиться и быть с тобой, пока еще есть время. Констанс, посмотри на меня. — Она посмотрела на него блестящими глазами и вновь сосредоточилась на дороге. — Могу я оставить тебе залог — не совсем обычный залог? Я хочу, чтобы ты посмотрела моего сына и поставила диагноз. До сих пор я не решался, а теперь понял, что должен попросить тебя осмотреть его. Пока я буду в отъезде. Ты сделаешь это?

Констанс ничего не ответила, но ее глаза медленно наполнились слезами, правда, не пролившимися. Жуткая мысль пришла ей на ум, отвратительная в своей низости: «Он хочет, чтобы я лечила его ребенка, чтобы вернуть любовь своей жены». Как только она могла додуматься до такой ужасной несправедливости? Желая очиститься от страшных мыслей, Констанс потянулась к Аффаду и быстрым поцелуем коснулась его губ.

— Конечно, милый, я все сделаю, — сказала она. — Не сомневайся.

Он поблагодарил ее.

— Лили предлагала это уже давно. Она обрадуется. И это будет связывать нас в разлуке.

Они подъехали к конторе Красного Креста и оставили автомобиль во дворе. Лучшего места для прощания было не найти — даже для прощания ненадолго. Констанс поцеловала Аффада и отправилась в тот бар с бильярдом. А он с нежностью и сомнением, словно это было все-таки прощание навсегда, смотрел ей вслед. Идя по улице, она мысленно слышала голос Сатклиффа, говорившего: «Великой любви больше нет, остается лишь играть в «Змеи и Лестницы»[216]».

Скоро у нее останутся одни воспоминания, которые возвращаются вглубь времени. Будто кто-то распускает время, словно старый свитер, вспять, петля за петлей, пока не попадется первая спущенная петля, первородный грех. Как правило, любовь уходит из-за пресыщения и безразличия, прочитанная книга. А он дал ей старинный текст, который можно читать и перечитывать, как дивный диалог, который продолжается даже в отсутствие собеседника. Диалог, помогающий осмыслить оргазм как обоюдное творчество, разделенный опыт, это было сродни научному открытию! Потом мысли об Аффаде, наверное, станут причинять боль, подобно отравленным стрелам, но пока она ощущала лишь восторг, свою общность с ним.

Эта любовь сама по себе была отдельной культурой. Целым миром. Она напоминала огромный экспресс, который сам меняет направление, не спрашивая разрешения ни у каких диспетчеров, в котором то курят, то пьют вино, плывут то на пароходе, то на яхте, в котором есть и сатир и фавн, в котором одно исчисление сменяет другое: и мы рабы дорожных символов на этом маршруте. Один недосмотр, запоздалое переключение, и воющий лязгающий гигант может быть сброшен с рельсов и улететь в ночь, в небо, к звездам. Трудно даже пытаться все понять. Между vérisme и trompe l'oeil[217] они обречены жить и любить. В тот вечер, глядя, как сумерки опускаются на невозмутимое озеро, в котором отражалось бессердечное небо, она представила смерть и любовь единым целым — в образе кентавра, идущего к ней по голубым, как лед, водам.

Глава тринадцатая

Игра контрастов

Несмотря на врожденное легкомыслие и любовь к шуткам, Сатклифф, тем не менее, был очень послушным рабом. Наваждения, как правило, такими и бывают. Он материализовался на стуле возле кровати, едва Блэнфорд очнулся от тяжелого сна, в который его погрузил наркотик.

— Ну вот, — грубовато произнес он, — наконец-то мы встретились. Полагаю, доктор Могилоу?

Сатклифф важно кивнул.

— К вашим услугам!

Не сводя друг с друга глаз, они расхохотались.

— Я представлял вас намного толще, — сказал один.

— А я, наоборот, худее, — отозвался другой.

Что ж, придется им приспособиться к реальности — ничего другого не оставалось; скучно быть, так сказать, разными версиями одной личности, или нет? Сатклифф расчесал волосы и облачился в приличный костюм — приобрел так называемый tenue de ville

[218] вид. С собой он принес небольшую шкатулку, обитую потертым красным материалом, с монограммой Королевских вооруженных сил на крышке; в ней лежала рукопись романа — «другой» версии.

— Как вы его назвали? — с любопытством спросил Обри и, услышав ответ, кивнул в знак того, что название его устраивает: «Месье». Его собственный вариант еще не был завершен, но он рассчитывал закончить работу за время лечения, воспользовавшись кое-какими материалами Сатклиффа.

— Он здесь! — сказал посетитель, протягивая ему красную шкатулку.

— Все пять частей? Ваш quinx?

— Нет, quinx, скорее, ваш. Мой — сипх.[219]

Обри с восхищением посмотрел на своего друга и, хохотнув, проговорил:

— Клянусь пятью женами Гампопы, вы все еще темните. Quinx или Cunx, а?

— Диалог Гога и Магога.

— Мистера Quiquenparle и мистера Quiquengrogne.[220]

— Бан! Бан! Бан! Калибан.[221]

— Вот это дух!

Великолепно было общаться вот так — с глазу на глаз. Сатклифф уже приметил в углу палаты бутылку виски и поднос со стаканами и сифоном.