Константин Коровин вспоминает…

Улица опустела. Стало тихо и скучно.

А скоро и наша улица и вся Москва погрузилась в тишину летней ночи. Только редко-редко громыхает где-то извозчик по булыжникам да проплетется вдоль забора прохожий. Фонарщик зажег поздний уличный фонарь…

В овощной лавке сидит майор и квартальный. Пьют грушевую воду. У майора голос хриплый:

- Поверите ли, четвертый месяц карты не вижу. А вчера вдруг гляжу: у меня в руках трынка. Вот пришло. А?… А у Анны Петровны три короля!

Мне слышно в открытое окно, как в Бутырской тюрьме арестанты поют:

В одной знакомой улице

Я помню старый дом,

С высокой, темной лестницей,

С завешенным окном…

Засыпая, я думаю: «Завтра едем с Мельниковым и Левитаном в Кусково писать этюды: проезд - 15 копеек, хлеб - 5, колбаса - 10».

Мать не спит… Молится в углу, все об отце. Он в больнице, сильно болен… Как мне жаль ее, какие у нее худые, беспомощные руки!… Господи!

Утром пришли Левитан и Мельников (сын писателя - Андрея Печерского). Левитан был в «мерехлюндии», как говорил он о себе.

- Послушай, Константин, - начал он, - вот мы шли к тебе с Мельниковым и говорили… Никому, говорим, мы не нужны - то есть работы наши, этюды эти, написанные «куски природы», впечатления. Смотрим их друг у друга и говорим: хорошо или нехорошо, но это ведь мы смотрим… Подумай, никто другой еще не смотрел как следует.

- Верно, Исаак, - соглашаюсь я. - Вот и моя родня. Никогда даже не поинтересуется тем, что я делаю. Я и они - разные люди! Когда я им говорю о природе, о красоте, - утренняя заря, ручей в лесу, весеннее мелколесье! - им и слушать скучно. Думают - у меня блажь, пустяки… А посмотрел на мои работы журналист московский Кочетов и спросил этак деликатно: «Скажите, а зачем вы все это делаете, пишете-то?» - «Затем, что это красиво, красота жизни…» - «Ну какая тут жизнь? Жизнь в идее, в мысли, в направлении, извините…»[440]

- Все это верно, цапка, - прервал меня Левитан. - Ты знаешь, и наши в школе тоже не очень-то понимают. Саврасова не любят. Он одинок.

- Да, правда, - подтвердил и Мельников. - Писателя понимают больше. Моего отца просят писать, ценят. Много людей к нему приходят, не то что к нашему брату-художнику. Отец и тот в душе недоволен, что я художник! Все это смущает меня немало. Хочу даже живопись бросать…

* * *

Мы вышли за заставу.

Мирный, тихий, серый день. Шоссе тянется ровно и далеко. Около него, среди травы, покрытой розовой и белой кашкой, бежит много протоптанных дорожек. У края шоссе, на бугорке, сидят богомольцы, по пути к Троице-Сергию. На них белые рубахи, мешки, суконные зипуны, тоже белые, и палки в руках. Больше женщины.

И мы присели рядом.

- Бабы, куда идете? - спросил Левитан.

Богомолки посмотрели на нас с опаской:

- К преподобному. Рязанские мы будем.

- А он что тебе хорошего сделал? - спросил Мельников.

- А разве тебе, барин, ничего пользы от него нет? - ответил сидевший тут же богомолец-старик.

- Нет, не заметил…

- Да ведь она и незаметна, она не кошель.

- Ну, а кошель не польза? Как без кошеля-то ты будешь? - нашелся Мельников.

- Верно, барин. Только он-то, преподобный, то самое держит, без чего и кошель не нужен…

- А ведь правда, - заворачивая в лес, размышлял вслух Мельников. - Его святость, свет горний, надежда жизни, отчего все красивое и держится в мире… Это и отец мой говорит.

- Константин! - позвал Левитан. - Посмотри, лес-то какой! Сущий рай. - как славно!

И в глазах Левитана показались слезы.

- Что ты! - говорю я. - Опять реветь собрался.

- Я не реву, я - рыдаю! Послушай, не могу: тишина, таинственность, лес, травы райские!… Но все это обман!… Обман - ведь за всем этим смерть, могила.

- Довольно, Исаак, - говорю я ему, - довольно. Сядем.

Мы сели, я вынул из сумки колбасу, бутылку кваса и еще что-то тщательно завернутое в бумагу. Это мать моя приготовила нам пирожки с визигой.

Я смотрел на окружающий нас лес, на осинки и березы с листвой, рассыпанной на фоне темных сосен, как тончайший бисер.

- Написать это невозможно, - сказал Мельников и откусил пирога.

- Немыслимо, - согласился с ним Левитан и тоже стал есть пирог. - Надо на расстоянии.

Он улегся на траву навзничь, глядя своими красивыми глазами в серое небо, потом повернулся на бок и указал рукой ввысь:

- Знаешь, там нет конца… Нет конца… А мы, идиоты, так никогда и не узнаем этой тайны…

- Пожалуй! Но не лучше ли любоваться, чем знать?

- А ты прав, цапка… У тебя все весело. «Знать не знаю, а все равно».

И глаза Левитана засияли.

* * *

Около села Медведково мы купаемся в Яузе.

Прелестна эта извилистая речка, а сбоку шумит колесами огромная деревянная мельница.

На зеленый бережок пришли дачники купаться, с отцом дьяконом. Видно, люди между собою знакомые. Дьякон разделся, стал на береговое возвышеньице, что-то пропел басом и бросился в воду. Приятели-дачники захохотали и нырнули за ним.

- Смотри-ка, отец дьякон, вон на мосту кто-то остановился, - крикнул из воды дачник. - Поди думает, что баба с нами купается. Волос у тебя бабий…

Одеваясь, дьякон весело спросил нас:

- Господа студенты или ученики какие будете?

- Мы - художники.

- А, художники! Очень приятно. Значит -