Читаем Константин Коровин вспоминает… полностью

Константин Коровин вспоминает…

Владимир Алексеевич Самков , Илья Самойлович Зильберштейн

- Скажите, что Чичагов приехал.

Дверь отворилась.

- В чем дело, любезный. Я приглашен. Он дома? - спрашивает Чичагов.

- Дома, - отвечает человек мрачного вида, - только я-с не «любезный», а инженер путей сообщения. Идите, он там, - указал он на дверь комнаты и ушел.

Дверь заперта. Мы постучали. Дверь немного приоткрылась, и выглянул Александр Григорьевич. Он как-то особенно разглядывал нас, испуганно. Это был человек высокого роста, полный, лысый. На висках торчали седые волосы. И ярко и испуганно светились серые глаза. Лицо было красное, губы опустились вниз, и выражение было какое-то лошадиное.

- Входите, входите, - сказал он тихо.

В небольшой комнате окно было завешено пледом. На столе горела лампа, лежал большой букет роз, обернутый прозрачной бумагой, коробки конфет, перевязанные лентами, конверты, бумага. Видимо, хозяин писал и был озабочен.

- Рад, что приехали, - сказал он. - Окрошку заказал. - И, отвернув плед у окна, послушал, водя серыми глазами во все стороны.

- Примолкли, сукины дети, заскучали… Ага… не нравится… - сказал он, показав большим пальцем в направлении соседней дачи. - Понимаете ли, прислугу подкупил. Кто эти, - спрашиваю у нее, - аморальные прохвосты, которые здесь живут. Прислуга дура - не знает. Говорит - студия. Странно… какая студия. Не знает. Но я все узнал, все имена и фамилии этих их дам. Ну и устроил им праздник. Заскучали голубчики… растерялись немножко… Ходят, как в воду опущенные… ха…ха…

И он, покраснев, смеялся.

- А где Надежда Ивановна? - спросил Чичагов.

- Уехала, - ответил Жеребков озабоченно, - к тете уехала. Дача эта! Говорю ей: «Ведь это подонки общества, морали никакой. Подумай, что поют». Представь, она мне отвечает: «Как весело там!» Понимаешь? Но я с нею битых три часа говорил, доказывал, говорил о прогрессе, цивилизации и в конце концов убедил ее. Убедил. Согласилась, наконец, и уехала отдохнуть от этого соседства…

- Ну, брось, - говорит Чичагов. - И что ты сидишь здесь один взаперти?

- Работаю, брат. Пишу. Пишу письма. Женщинам. Их женщинам, понимаешь. Любовные письма пишу. Посылаю каждый день письма, конфеты… От любовников, понимаешь. Сочиняю, меняю руку. Смотри - сколько… - И он поднял пачку писем на столе. - Утром рано еду в Москву и раздаю знакомым, чтоб передали - кто куда едет. Кто в Киев, Одессу. Петербург. А оттуда они приходят сюда, к ним… Рассылаю конфеты, букеты их барыням… Все изменилось. Перестали петь. Уж неделю молчат.

И он опять приоткрыл плед и послушал, сказав:

- Молчат… Не нравится, значит. Вот увидишь, всех перессорю. Как в банке пауки, перегрызутся. Погодите. Тонкая, брат, работа… Ни в одном деле никогда не был так занят, как теперь.

- Ну, брось, - сказал Чичагов. - Пойдем купаться.

На пруду, как в зеркале, отражаются большие деревья, и вечернее солнце освещает деревянные купальни. Мы прошли по мостику. В купальне пахло водой. На деревянных лавочках какой-то кудрявый молодой красавец одевался. Он был высокого роста, элегантно завязывал галстук. Надев шляпу и взяв трость, он прошел внутрь купальни, согнулся и смотрел в щелочку соседней купальни. Обернувшись к нам, он весело звал рукой, сказав:

- Сосед, пойдите сюда.

Александр Григорьевич подошел.

- Посмотрите-ка, - сказал молодой человек, - купаются… Прехорошенькая одна… Интересно. Это я дырочку провертел…

И франт рассмеялся.

- Это что же вы делаете, милостивый государь, - сказал Жеребков строго. - А знаете ли, какая за это ответственность? 136-я статья устава особого положения и 232-я уголовного…

- Пустяки, - сказал, смеясь, молодой франт.

- То есть как пустяки? Позвольте, позвольте… А если моя жена купается?

- Ерунда. Какая жена. Жена неинтересна, немолода… Вот племянница ваша очаровательна… Я прямо влюблен. Красота. Афродита…

- Какое же вы имеете право? - говорил, задыхаясь, Жеребков.

- Какое право? Бросьте ерунду. Я теоретик искусства, эстет… Вы же не понимаете красоты. У вас нет возвышенных чувств… Купаетесь с пузырями… Вас не восхищает красота. Вы не эллин, а обыватель…

И он, проходя, сказал мне тихо, смеясь:

- Ну и сердитый сосед у нас - я ведь все нарочно, там никто и не купается.

- Видели? - говорил Жеребков, волнуясь. - Вот этот голубчик с соседней дачи. Какова скотина, а? Слышали? А она с ним познакомилась. Странное время… Нравы - ужас!

Вечером на террасе дачи сидим за столом и едим окрошку. Уже опустились сумерки, на столе горит лампа. Тихо, слышно только, как трещат в траве кузнечики и пахнет сеном.

На соседней даче послышались голоса, веселый смех и звуки гитары. Жеребков насторожился. И вдруг женский голос запел:

Раз один повеса.

Вроде Радамеса.

Стал ухаживать за мной.

Говорит: люблю я.

Жажду поцелуя!

Ну, целуй, пожалуй.

Черт с тобой…

Александр Григорьевич побледнел, опустил ложку и водил глазами во все стороны. Голос пел:

Дум высоких, одиноких

Непонятны мне слова.

Я играю, слез не знаю.